В. Редер - Пещера Лейхтвейса. Том второй

И скрипач Франц медленно направился к двери. Но Отто Резике загородил ему дорогу, и в следующее мгновение в руке его блеснул кинжал, острие которого он направил себе в грудь.

— Если ты не хочешь, — крикнул молодой разбойник в состоянии близком к помешательству, — чтобы я у тебя на глазах вонзил себе в сердце этот клинок, то скорее рассказывай все. Я силен и могу все перенести; я соберусь с силами и, клянусь тебе, не сделаю ничего такого, что могло бы возбудить внимание деревенских жителей.

— А клянешься ли ты мне, — воскликнул скрипач Франц, — что ты не употребишь в дело этого кинжала, когда узнаешь все о той, которую когда-то любил? Клянешься ли ты, что не убьешь ее?

— От твоих слов кровь леденеет в моих жилах… так, значит, это правда… несчастье… это ужасное подозрение… Ганнеле… Ганнеле?..

— Жена другого, — докончил скрипач резким голосом.

Кинжал упал, и острие его воткнулось в деревянный пол. Отто Резике зашатался и, застонав, как подстреленный, упал на скамью. Минуту спустя он опустил голову на руки и горько заплакал. Скрипач Франц бросил сострадательный взгляд на беднягу; он понимал его горе и разделял с ним мучения. В это мгновение вся неприязнь между ними исчезла. Хотя прежде скрипач Франц и питал некоторую горечь неприязни к счастливому Отто, но теперь общее страдание сделало из них друзей. Скрипач сел на скамью рядом с Отто, положил руку на плечо молодого разбойника и сказал мягким, сердечным голосом:

— Да, плачь, плачь, бедняга… Дай твоему страданию излиться в слезах. Как ты теперь, так же и я плакал и до сих пор заливаюсь слезами; до сих пор каждую ночь неудержимая сила тянет меня к этому дому. Но мои слезы, так же как и твои, ничему не помогут; они не смогут уничтожить того, что свершилось; они не могут вернуть нам нашу Ганнеле такою, какою она была: прелестный, милый, чистый, нетронутый цветок, нежное, невинное создание; нет, чудный сон нашей любви не может вернуться, он умер… умер… умер!

Отто Резике вдруг поднял голову и взглянул на бедного калеку; взгляд его был ужасен.

— Значит, Ганнеле жива? — горячо спросил он.

— Да, жива, и к тому же она жена другого.

— Замужем… действительно, замужем… Повенчана с другим? А я, кому она клялась в верности и любви? О, изменница… Ты… впрочем; нет. Я не имею никакого права ни бранить, ни упрекать ее. Может быть, человек, завоевавший ее любовь, был лучше меня, благороднее, более достоин уважения; она не могла, не хотела ждать меня, она не хотела навек соединиться с разбойником. О, Франц, если это действительно так, если Ганнеле отдала свою руку благородному человеку, я буду вечно оплакивать ее, но все-таки не перестану уважать и все прощу ей.

— Ах, — воскликнул скрипач с глубокой горечью, — в том-то и беда, это и надрывает мое сердце, что я не могу больше уважать ее.

— Если это так, если она, действительно, продала себя нелюбимому человеку, недостойному ее любви… О, Франц, имя… имя этого человека… скажи мне, кто мой счастливый соперник?

— Так мужайся же, соберись с силами, — ответил ему Франц, — я знаю, что ты придешь в ярость, превратишься в дикого зверя, когда узнаешь имя того, кому Ганнеле принадлежит уж более года. Это… — скрипач остановился, точно ему тяжело было произнести это имя, — это… это рыжий Иост.

При этих словах Отто Резике вскочил.

— Это неправда! — крикнул он. — Это ложь… Не может быть! Нет, никогда, никогда я не поверю, чтоб Ганнеле продалась человеку, которого в душе ненавидела, который целыми годами старался похитить ее девическую честь, тому, из-за которого она бросилась в воду, чтоб только не принадлежать ему…

— А я клянусь тебе спасением моей души, — воскликнул калека, торжественно подняв руку, — что говорю тебе истинную правду! Если ты мне не веришь, можешь сам убедиться собственными глазами. Сходи в Бибрих. Между Доцгеймом и Бибрихом ты увидишь большой, великолепный двухэтажный дом, на двери которого красуется герцогский герб. Этот дом принадлежит управляющему герцогскими имениями и лесами Иосту Эндерлину, он и есть рыжий Иост, как мы его называем, который в короткое время добрался до такой высокой и выгодной должности. Ничего нет удивительного, что Иост пришелся по вкусу герцогу, потому что никто до сих пор не взыскивал налогов с такой строгостью как он, никто не преследовал так беспощадно малейшие нарушения лесных законов; одними штрафными деньгами он значительно пополнял герцогскую кассу, вследствие чего скоро и занял видное положение у герцога, всегда нуждавшегося в деньгах на содержание своего дорогостоящего двора. Таким-то образом рыжий Иост добился места управляющего имениями и лесами герцога Нассауского.

— Дальше, дальше! — торопил Резике, когда скрипач Франц сделал маленькую паузу в своем рассказе. — Как попала к нему Ганнеле?.. Как это случилось?.. Я должен все узнать.

— Как это случилось? — грустно повторил калека. — На этот вопрос, друг мой, я не сумею ответить. Для меня самого это представляет неразрешимую загадку, над которой я день и ночь ломаю голову. Что именно заставило Ганнеле выйти за человека, которого она ненавидела всей душой? Я знаю только одно: когда старый Михаил Кольман умер и был погребен, мы остались с Ганнеле вдвоем на его могиле; она плакала и сокрушалась, оставшись одинокой. Я утешал ее, говоря, что она не так одинока, как воображает, стоит только ей согласиться стать моей женой; мое искусство настолько прибыльно, что мы сможем вести спокойную и безбедную жизнь, но она ответила: «Бедный скрипач Франц, я не могу принять твоего предложения. Ты мой лучший друг, и я люблю тебя как брата, но сердце мое принадлежит Отто и я никогда не буду женой другого».

— Никогда не буду женой другого, — повторил разбойник, прижимая ко лбу сжатый кулак, — и все-таки… Но как же случилось, что Ганнеле стала женой рыжего Иоста?

— Два месяца спустя, — продолжал Франц глухим голосом, — после того, как мы под звон погребального колокола опустили в могилу старого Кольмана, зазвенели другие, торжественные, колокола нашей церкви. Все и вся устремились туда посмотреть на странную свадьбу, о которой за несколько дней никто и не думал. Перед алтарем стоял рыжий Иост и твоя… моя… наша Ганнеле: на ней было белоснежное подвенечное платье, миртовый венок едва виднелся из-под вуаля, совершенно не подходя голове невесты. Рыжий Иост щеголял в великолепном мундире, украшенном пожалованным ему герцогом орденом на груди. Для большого почета несколько придворных дам и кавалеров, по приказанию свыше, присутствовали на брачной церемонии. В виде свадебного подарка герцог прислал Ганнеле золотое с драгоценными камнями украшение, и вот… в этот день, под звон колоколов, она, наша Ганнеле, превратилась в супругу богатого управляющего герцога, вступив хозяйкой в его дом, находящийся между Доцгеймом и Бибрихом… В окнах его сияли тысячи огней, освещая блестящий праздник. Гости разъехались уже под утро, и в доме управляющего… Эх, я не могу продолжать, не могу переносить все муки этого воспоминания. Я, — продолжал скрипач, был как в забытьи, — я стоял под окном спальни молодых… Дрожащими руками держал я скрипку; наверху на карнизе ворковала и целовалась пара голубков. Занавеси на окнах были плотно задернуты. Я схватил скрипку и в насмешку заиграл веселую, радостную песнь любви. Но при каждом взмахе смычка из моих глаз лились слезы… Я играл, играл до тех пор, пока все струны моей скрипки не порвались. Тогда только я вернулся домой и бросился на холодный земляной пол. Я пришел в себя через месяц; мне сказали, что у меня была страшная нервная горячка и я находился на краю могилы. И сегодня, даже еще сегодня, я чувствую последствия болезни. Взгляни. Я похож на бледное безжизненное привидение, а не на живого человека. И никогда, никогда я больше не поправлюсь, я таю смерть в груди и знаю, что этот смертельный удар нанесла мне Ганнеле.