В. Редер - Пещера Лейхтвейса. Том третий

— Мы готовы работать в поте лица, атаман! — воскликнул Зигрист, обнимая Елизавету и сияя счастьем и радостью по поводу спасения дорогого друга. — И я уверен, Генрих Антон Лейхтвейс, что все думают так же; все, кто обожает тебя: приказывай — и мы снова пойдем рубить деревья девственного леса, снова сделаемся плотниками, столярами, кузнецами; пройдет немного времени — и наш поселок снова станет жемчужиной этой тихой долины.

Лицо Лейхтвейса омрачилось, взор его устремился туда, где виднелось пылающее зарево пожара, где все еще происходили кровопролитие и резня.

— Мы будем строить на крови, товарищи, — сказал он. — Наши дома будут стоять на могилах. Вот смотрите, апачи, кажется, поклялись не оставить в живых ни одной души.

— О, Боже! — воскликнула Лора. — Эти краснокожие дьяволы не щадят даже беззащитных женщин и невинных младенцев. Не взяться ли за оружие, чтобы остановить эту ужасную резню?

— Они ничего лучшего не заслужили, — глухо произнес разбойник, — мне жаль невинных жертв, но пусть не останется в живых ни один из тех, кто был виновником гибели нашего Лораберга.

— А я спрашиваю тебя, как спрашивал Авраам Господа, — сказала Лора, — неужели ты хочешь погубить и праведных вместе с грешниками? Быть может, в городе найдется пять-десять праведников, неужели ты погубишь их и не простишь из-за них всем остальным?

Лейхтвейс, казалось, переживал сильную внутреннюю борьбу. Его благородное сердце страдало при мысли, что погибали беспомощные женщины и девушки, а он не делал ничего для того, чтобы спасти их.

— Оружие с нами, товарищи? — спросил он, как бы повинуясь внезапному решению.

— Наши ружья здесь, — сказал Зигрист, — негодяи побросали их в кучу в том месте, где нас стерегли.

— Вперед же, товарищи! — воскликнул Лейхтвейс. — Вооружайтесь.

Но еще прежде, нежели разбойники успели добежать до того места, где лежали ружья, Барберини бросился к ним и, грозно подняв обе руки, остановил их:

— Назад! — воскликнула переодетая красавица. — Ради Бога, не дотрагивайтесь до оружия. А ты, Генрих Антон Лейхтвейс, разве ты хочешь сделать меня клятвопреступником, хочешь заставить меня со стыдом опустить глаза перед Лютым Волком, потому что я не сдержала данного ему слова?

— Какого слова? — дрожащим голосом спросил Лейхтвейс.

— Когда Лютый Волк согласился поспешить к тебе на помощь, он заставил меня поклясться в том, что ни ты, ни твои товарищи, ни вообще кто-либо из нас не вмешаются в битву с обитателями Лораберга, а в противном случае грозил мне ужасною местью. Но и помимо этой клятвы, которая для меня священна и за нарушение которой он, наверное, наказал бы меня смертью, что можешь ты сделать с этой кучкой людей против тысячи индейцев, которые окружают нас со всех сторон: ты не спасешь никого, Генрих Антон Лейхтвейс, ты только напрасно принесешь в жертву и себя и своих друзей.

— Барберини прав, — сказал Лейхтвейс. — Мы не сможем остановить кровопролития. Не остановить нам колесницы смерти, которая едет по долине, собирая ужасную жатву. Останемтесь здесь, под этим дубом, товарищи, и подождем рассвета — с восходом солнца индейцы уйдут, а мы… мы пойдем тогда и поищем, не удастся ли нам найти раненого, которого еще можно будет спасти.

В скорбном раздумье разбойник, окруженный женою и товарищами, прислонился к стволу могучего старого дуба, а кругом происходили в это время убийства, жестокости, раздавались крики о помощи, выстрелы, предсмертные стоны, стук лошадиных копыт и треск обрушивающихся зданий, и все вместе сливалось в какой-то адский хаос. Но мало-помалу все затихло. Лишь доносились ликования индейцев, опьяненных успехом и видом теплой крови. На ярком фоне зарева вырисовывались стройные фигуры апачей, перебегавших от трупа к трупу, чтобы собрать трофеи победы. Они срезали у погибших скальпы и тут же подвешивали их себе к поясу.

Лора спрятала лицо на груди Лейхтвейса, чтобы не видеть этой ужасной картины; Елизавета тоже закрыла глаза рукою и дрожала всем телом. Вдруг к стоявшей под дубом группе подъехал небольшой отряд индейцев. Их было человек сорок. Сидя на своих маленьких крепких лошадках, они одною рукой высоко поднимали над головой томагавки, а другой держали наготове ружья. В то время индейцы, к несчастью, уже успели познакомиться с огнестрельным оружием и со свойственными им боевыми способностями вскоре научились владеть им не хуже или, вернее, даже лучше европейцев.

Никогда краснокожие не оказали бы белым переселенцам такого ожесточенного сопротивления, если бы не умели владеть их же изобретением — порохом и пулей. Не будь этого, они уже сто пятьдесят лет тому назад перешли бы в то состояние, в котором они находятся сейчас, мирно жили бы на отведенных им местах и занимались бы земледелием, скотоводством, охотой и рыбной ловлей там, где когда-то вели кровопролитные войны. Но жадность европейцев была причиною того, что еще более сотни лет пришлось вести отчаянную, ожесточенную борьбу, что победа мира и культуры была задержана надолго. Мы сказали — «жадность», но вернее было бы сказать — гнусная страсть к наживе, безумное желание овладеть всеми теми сокровищами, которыми обладал индеец и которые он, не умея их ценить, всегда с готовностью отдавал за то, что казалось ему несравненно заманчивее золота и алмазов.

Европейцы сами привозили индейцам порох, пули и водку. Огненной воды! Огненной воды! Порох и пули сделались роковыми для самих же белых; водка погубила краснокожего — отняла у него здоровье, рассудок, отняла все те физические и духовные силы, которые раньше отличали этих вольных сынов прерии. За ружье, за горсть пороху и пуль индеец охотно отдавал целый мешочек золотого песка, за бутылку водки продавал шкуры самых ценных пушных зверей, за щепотку табака нагружал суда белых купцов ценными деревьями своих девственных лесов. Но эта торговля если и обогащала отдельных предпринимателей, для общего дела переселения оказалась роковой.

Индейцы, обезумевшие от употребления водки и вооруженные огнестрельным оружием, бросились на своих мирных белых соседей, с которыми до этого жили в полной дружбе и согласии. Вспомним для примера хотя бы об одной только кровавой битве в долине Вломинга, где за один день была убита тысяча фермеров вместе с женами и детьми.

А в то же самое время те купцы, которые снабдили индейцев средствами борьбы с европейцами, сидели себе В своих роскошных дворцах в Нью-Йорке и в Филадельфии да жили припеваючи. Пока собственный скальп еще прочно сидел на их голове, какое им было дело до горя несчастных фермеров? Американец — эгоист. А мне какое дело? — говорит он во всех тех случаях, когда не затронут его собственный интерес.