В. Редер - Пещера Лейхтвейса. Том третий

— Успокойся, дорогая жена моя, — сквозь слезы проговорил Лейхтвейс, которого, как и остальных разбойников, глубоко взволновал вид Лоры, — нашему ребенку не придется тщетно молить о помощи. Нет, в эту минуту я не задам себе вопроса о том, что может меня постигнуть на родине. Я забываю все угрожающие мне опасности: тюрьму, виселицу, казнь, все ужасы, которые ожидают меня в Германии… Дитя мое нуждается во мне — и я спасу его. Пусть сотни сыщиков преследуют нас по пятам, пусть целые своры кровожадных собак-ищеек будут пущены по нашим следам, я чувствую, что у меня хватит сил и мужества презреть все эти ужасы… Наша кровь и плоть, наш ребенок страдает… Свободу сыну Генриха Антона Лейхтвейса! Мщение мучителю!

Со спокойным, почти ясным лицом поцеловал он затем жену. Он чувствовал облегчение, становился беззаботно веселым каждый раз после того, как окончательно принимал какое-нибудь серьезное решение.

— Иди домой, Лора, — сказал он ей, — уложи как можно скорее все, что нам может понадобиться для поездки в Германию. С вами же, дорогие друзья, мы простимся. Я уезжаю со счастливым сознанием, что дал вам новую отчизну. Хотя я и вовлек вас когда-то в нашу разбойничью жизнь, зато теперь я вернул вам честь, благородство и уважение людей.

— Как, — перебил Зигрист обожаемого атамана, — ты хочешь оставить нас здесь в то время, когда тебя ждет грозная опасность, быть может, даже смерть? Нет, Лейхтвейс, это противоречит нашему уговору. Разве мы не дали друг другу клятвы стоять всегда одному за всех и всем за одного? Разве каждый из нас не принес тебе обета защищать тебя собственной жизнью в случае опасности? Не хочешь ли ты сделать из нас клятвопреступников? Разве мы смеем, разве мы можем быть менее отважны и великодушны, чем ты, столько раз из-за нас подвергавшийся неприятельским пулям и преследованию сыщиков? Нет, друг мой, такого уговора не было. Мы здесь жили счастливо и свободно, так как ты был между нами; здесь, на далеком западе Америки, ты был таким же для нас атаманом, руководителем, вожаком, как в ущельях Нероберга. Где будешь ты, там хотим быть и мы; где ты умрешь, там и мы умрем; где ты будешь мстить, там будем мстить и мы. Мы последуем за тобой, атаман, и кто не считает себя подлецом, тот присоединится к моему возгласу: преданность нашему атаману и его жене! Преданность им до гроба! С ним за море, в опасность и на смерть!

Громкий крик всеобщего восторга последовал за этими словами. Разбойники бросились к любимому атаману, пожимали ему руки, обнимали, целовали его.

— С Генрихом Антоном Лейхтвейсом мы будем жить, с ним же и умрем! Идем с ним, что бы там ни случилось!

У Лейхтвейса показались слезы на глазах. Лора, еще не успевшая уйти в дом исполнять приказания мужа, зарыдала.

— Друзья мои, — заговорил потрясенный Лейхтвейс, пожимая руки стоявшим вблизи него. — Столько любви… столько преданности… кого не растрогает до глубины души?. Да, я действительно счастливый человек! Несмотря на то, что я разбойник, изгнанник, презираемый обществом, все же я сумел завоевать несколько верных, любящих сердец, а такая испытанная преданность — большая редкость на свете. Благодарю вас, братья, за то, что вы не хотите покинуть меня в этот последний, решительный час моей жизни. Вы этим доказываете, какие прекрасные плоды дало посеянное мною семя, семя любви и дружбы. Но вашего предложения, друзья мои, я на этот раз не могу принять. Оставайтесь здесь; в Германию поедем только мы вдвоем с Лорой.

Глухой ропот разочарования пробежал среди разбойников, обступивших Лейхтвейса.

— Выслушайте мои основания, друзья мои, и вы, наверное, согласитесь со мной. Два человека могут гораздо легче остаться незамеченными, чем целая компания в восемь человек. Нам там не предстоит никакой открытой битвы, в которой наши хорошие ружья и отважные ножи могли бы защитить нас и помочь нам. Нам придется окольными путями, посредством искусного переодевания, под чужим именем проникнуть к нашему ребенку и вырвать его из рук негодяя. Для этого нас с Лорой… нас двоих достаточно.

— О, Лейхтвейс, Лейхтвейс! — воскликнул глубоко огорченный Зигрист. — Мы не переживем разлуки с тобой. Ты повергнешь нас в уныние и отчаяние, если оставишь нас одних.

— И все-таки вы должны остаться, — возразил Лейхтвейс с непоколебимой твердостью. — Есть еще одна причина, кроме той, о которой я вам уже говорил. Подумайте, друзья, куда мы денемся с нашим дорогим, ненаглядным сыном, если нам удастся спасти его? Мы хотим, мы должны привезти его сюда, за море, в новую отчизну, которую мы основали в дикой Аризоне. В наше отсутствие вы должны охранять эту отчизну, наш милый, славный поселок. Неужели мы опять подвергнем уничтожению эти хорошенькие домики, эти поля и нивы, плоды наших тяжких трудов? Если мы все уедем и потом снова вернемся, то не найдем ли мы здесь безотрадную пустыню, как это уже было после уничтожения апачами нашего поселения. Любезный Зигрист, отважный Бруно, дорогие Бенсберг и Резике, не увеличивайте моей муки. Останьтесь здесь на страже нашего будущего. Клянусь вам, как от своего имени, так и от имени Лоры, мы вернемся обратно не теряя ни минуты, как только будем держать в своих руках наше возлюбленное дитя. С вами мы жили, с вами вместе хотим и умереть. Похороните меня, если на то будет воля Божья, под этим дубом, под которым я перенес столько ужасов и столько бесконечного счастья.

Рыдания заглушили остальные слова Лейхтвейса. Лора бросилась на грудь Елизаветы, которая с нежностью целовала залитое горькими слезами лицо подруги. Остальные разбойники также заливались слезами. Они плакали, как дети, и не стыдились своих слез.

— В таком случае, — воскликнул Зигрист, первый овладевший собой, — мы, как и прежде, подчинимся тебе, атаман! Все, что ты решаешь, бывает всегда умно и правильно. И теперь ты прав, как всегда. Освободи сына из рук негодяя Батьяни и возвращайся как можно скорей в твое новое отечество. Когда ты вернешься, то, клянусь тебе, ты найдешь здесь все в таком же состоянии, в каком оставляешь. День вашего возвращения будет счастливейшим днем для Лораберга.

Все принялись с лихорадочной поспешностью снаряжать отъезжающих в путь. Багаж Лоры и Лейхтвейса был нагружен на мула, сами они сели на верховых лошадей; то же сделали и остальные разбойники, желая проводить дорогих людей хоть часть пути. Последний раз остановились разбойники и его жена перед старым первобытным дубом. Они в безмолвном волнении смотрели на его раскидистые ветви, как в горе, так и в счастье осенявшие их головы. Еще раз окинули они взором всю окрестность, и слеза за слезой катилась из их глаз. Наконец Лейхтвейс дал знак к отъезду. Безмолвно тянулся караван по лесной опушке. Никому не хотелось говорить: от избытка чувств уста немеют.