В. Редер - Пещера Лейхтвейса. Том третий

— Не испытывайте моего терпения, — воскликнул Лейхтвейс, — говорите скорей: в чем дело?

— В чем дело? — повторил кузнец, с трудом удерживая слезы и угрожая сжатым кулаком, как будто хотел сбросить на землю невидимого врага. — В чем дело, спрашиваешь ты нас, Генрих Антон Лейхтвейс, ну так слушай. Герцог продал американцам пять тысяч своих подданных, и на этих днях первый транспорт в пятьсот человек отправится за море в чужую землю. Продать пять тысяч подданных. Понимаешь ли ты это, Генрих Антон Лейхтвейс? Чувствуешь ли ты, сколько в этом слове заключается горя и страданий? Лучшие, сильнейшие, необходимейшие люди Рейнланда, по воле герцога, которой они не в состоянии противиться, будут внезапно оторваны от их теперешней жизни. Как могучее дерево бывает с корнями вырвано из земли ураганом и отброшено в сторону, так и они будут оторваны от родной земли, на которой родились, возмужали и выросли. Сын будет отнят у бедной больной матери, муж у жены и детей, жених у невесты, брат у сестры. Как быка потащат на скотобойню, так эти люди должны, помимо воли, отдаться своей страшной, мрачной судьбе. Может ли их ждать что-нибудь, кроме смерти? У них нет надежды когда-нибудь вернуться к своим. Их продали как товар, как невольников. По ту сторону моря их будут убивать тысячами, и когда они, истерзанные, покрытые ранами, истекая кровью, будут лежать на земле, то не отойдут в вечность с сознанием, что умирают за свою родину. Нет, последняя мысль их будет — негодование на тех, кто продал их как товар, как пушечное мясо, которое должно служить бастионом для стоящих за их спиной американских полков.

Я не оратор — продолжал кузнец после маленькой паузы, — и не сумею описать тебе все горе, которое царит теперь по всему Рейну. Умолкло веселье, утихли громкие песни, не слышно звона бокалов. Даже работы приостановились. Люди делают только самое необходимое, без чего нельзя сейчас обойтись. Какая охота трудиться, когда знаешь, что не соберешь даже семян, употребленных на посев? Страшное отчаяние овладело людьми в Бибрихе, Доцгейме и окрестных деревнях. Старики часами стоят в церкви на коленях, моля Господа отвратить от нас эту беду. Молодежь забрала себе в голову преступную мысль, которая грозит нарушить все семейные устои и правила приличия. Они знают, что обречены на гибель и смерть, и хотят взять все, что можно, от этих последних недель. Кабаки переполнены, водка льется рекой, женщины бросаются в объятия мужчин и живут с ними, не ожидая благословения пастора: они хотят хоть немножко насладиться перед разлукой. Ссоры, брань, раздоры, кровопролитные драки повторяются ежедневно, потому что все винят друг друга в том, что гнев герцога разразился над народом. Некоторые пробовали бежать из деревни. Так как для этого им были нужны деньги, а своих не хватало, то они не задумались воспользоваться чужим добром. Люди, которые никогда не были ворами, теперь обкрадывают своих лучших друзей, только чтобы добыть средства для побега. Но они жестоко ошибаются: их ловят, отбирают у них деньги и, продержав дня два под арестом, снова возвращают в покинутую деревню: по всей границе расставлены солдаты, и откуда бы человек к ней ни подходил, он натыкается на целый лес штыков… нет… нет никакой возможности бежать, скрыться. Герцог решил, что пять тысяч его подданных должны идти умирать в чужую страну. Так оно и будет. С великим трудом удалось управляющим добиться четырехнедельной отсрочки. Первый транспорт должен был уже быть отправлен, но герцогу доказали, что несчастным необходимо устроить свои дела до отъезда, и потому он позволил отложить его. Через три дня должны выступить первые пятьсот человек из Бибриха и Доцгейма. Он хочет овладеть бедными душами. Под конвоем солдат их доведут до Бремена, а там в гавани уже стоит американское судно. Доверенный американского правительства ждет, чтобы овладеть несчастными: так дьявол овладевает грешными душами.

Я сам принадлежу к первой группе, — продолжал кузнец с выражением глубокого страдания, — так же и молодой Крюгер и тот человек направо, Готфрид Радмахер. Он оставляет здесь мальчика восьми, девочку четырех лет и жену, которая должна скоро родить, он также должен идти с этой партией и больше никогда не вернется к своим. Нам предоставили тянуть жребий: однажды появились в Доцгейме и Бибрихе герцогские комиссары в сопровождении большого количества солдат. Всем мужчинам от восемнадцати до сорока лет было ведено собраться у ратуши, и затем все остальное живо состряпали: в большую шляпу набросали зерен, множество белых, но много и черных. Мы должны были, не глядя в шляпу, тянуть каждый по одному зерну, и кто вытаскивал черное, тот становился жертвой своей злой судьбы и должен через три дня покинуть навеки свою родину.

Во время этого рассказа Лейхтвейс попеременно то бледнел, то краснел. Его охватило такое волнение, что даже он, человек такой сильный, отличающийся вообще режим самообладанием, не мог справиться с собой. Несколько раз, пока кузнец рассказывал о бедствиях, обрушившихся на Доцгейм и Бибрих, рука Лейхтвейса протягивалась то к шпаге, то к кинжалу, лежавшим на столе у подножия распятия, точно он хотел с этим оружием броситься на виновника всего этого горя несчастных деревень. Простой, искренний рассказ кузнеца произвел, по-видимому, глубокое впечатление и на остальных разбойников, неоднократно прерывавших его восклицаниями негодования.

Когда Филипп Ронет кончил, кругом воцарилось молчание. В пещере стало так тихо, что был слышен треск дров в пылавшем очаге.

— Великий Боже! — воскликнул вдруг Лейхтвейс. — Я не верю своим ушам, я просто не могу поверить тому, что ты нам рассказал, представитель Доцгейма. Возможная ли это вещь, чтобы герцог до такой степени забыл свой долг и обязанности, чтобы за презренные деньги продать своих собственных подданных, которых он, при восшествии на престол, клялся оберегать и защищать? Можно ли допустить, чтобы отец продал своих собственных сыновей, господин своих верных слуг? Возможно ли, чтобы человек взял на свою совесть столько чужого несчастья и горя? Я до сих пор не был личным врагом герцога, хотя ко мне он был очень несправедлив: я был ему верным и преданным слугой, а он по одному только подозрению, без всяких документов, присудил поставить меня к позорному столбу. Но с сегодняшнего дня я делаюсь его заклятым врагом и объявляю ему войну не на жизнь, а на смерть. И будь он защищен пушками и целым войском солдат, будь он окружен сонмищем чиновников, за которыми мог бы укрыться, как за живой стеной, все-таки он убедится, что с ненавистью Генриха Антона Лейхтвейса справиться не так-то легко. Вам же, друзья мои, я дам добрый совет и твердое обещание. В настоящее время ничего не нужно делать, — было бы чистым безумием противиться герцогу; мы с товарищами только напрасно и бесполезно пожертвуем собой, к тому же ухудшим ваше положение и сделаем его еще тяжелее. Поэтому советую вам: подчинитесь воле герцога и предоставьте ему гнать вас в Бремен, как стадо, окруженное его солдатами.