В. Редер - Пещера Лейхтвейса. Том третий

Крик бешенства вырвался у Аделины. Она пыталась разорвать веревки, но напрасно. Веревки, которыми скрутил ее Лейхтвейс, нельзя было порвать.

— В настоящем случае одного презрения недостаточно, — продолжал Зонненкамп. — Твое преступление, Аделина Барберини, заслуживает более строгого наказания. В интересах человечества ты должна быть обезврежена раз и навсегда. Это и будет исполнено. Ты можешь выслушать мою обвинительную речь. Разбойники, — обратился он к ним, — перенесите ее в столовую. Пусть она выслушает мое решение относительно ее дальнейшей участи.

Лейхтвейс и Зигрист подняли с пола Аделину, разрезали связывавшие ее ноги веревки, и она перешла, сопровождаемая ими, в соседнюю комнату. Зонненкамп последовал за ними и занял место в кресле. Его окружили разбойники. На их лицах было выражение страха, смешанного с удивлением. Курт и Гунда также перешли в зал, где должен был быть произнесен приговор над красавицей преступницей.

Андреас Зонненкамп поднялся медленно с кресла и остановил на Аделине взгляд, пронизавший ее до мозга костей. В этом взгляде было столько непримиримой ненависти и презрения, что Аделина сразу поняла, что ей нечего ждать пощады от человека, которого она так глубоко оскорбила. Она почувствовала, как мороз пробежал по ее коже. Она начала сознавать, что всей ее деятельности, а может быть, и жизни наступил конец.

Да, она была в полной власти этих людей, и кто были они?

Глубоко оскорбленный муж и отец, всю жизнь которого она загубила, самыми святыми чувствами которого она играла беспощадно, — нет, этот, конечно, не пощадит ее, раз она попала в его руки.

И там, дальше, молодой, стройный юноша с мрачным выражением на лице, — и он стал ее смертельным врагом. Она отбила его у молодой жены, опутала его своими сетями, не дав ему того, в чем тысячу раз клялась ему. Она и с ним разыграла бессовестную комедию, и его обольстила и обманула. Он, конечно, не шевельнет пальцем, чтобы спасти ее.

А дочь ее? А Гунда? О, ее сердце, без сомнения, переполнено состраданием к столь низко павшей матери, но Гунда привыкла во всем слушаться отца, никогда ему не противоречить и беспрекословно исполнять все его распоряжения. Она теперь не станет препятствовать отцу произнести ужасный приговор над ее матерью и привести его в исполнение.

А другие мужчины, эти сильные, вооруженные с ног до головы фигуры? Они разбойники, люди, привыкшие проливать кровь и немилосердно приводить приговоры в исполнение. И если бы даже Генрих Антон Лейхтвейс был склонен прийти ей на помощь, — ему стоило только вспомнить, что эта Аделина Барберини была союзницей его смертельного врага Батьяни, вместе с которым она держала в Праге его Лору.

Аделина Барберини рассмотрела свои шансы, определила их с быстротой молнии, пришла к ужасному результату, что на этот раз дело обстояло страшно серьезно и что она должна была свести счеты с жизнью.

Зонненкамп обратился сначала не к ней, а к Курту и Гунде.

— Идите, дети мои, — сказал он кротким голосом, — покиньте нас, потому что для вас не предназначено то, что должно здесь произойти сейчас. Уведи твою молодую жену, Курт, пойдите во двор замка и ждите меня там; скоро я вернусь к вам, и тогда мы поспешим покинуть эти стены, в которых разыгрались такие ужасные сцены, но ни одна не может сравниться с той, которая произойдет сегодня здесь.

Курт обвил руками свою молодую жену и хотел ее увести, но Гунда вырвалась от него и бросилась к ногам отца.

— Отец, дорогой отец, я читаю по твоим глазам, по твоему окаменелому лицу, ты задумал что-то ужасное. Я едва узнаю тебя, так ты изменился. Обыкновенно твои глаза так кротки, ласковы и добры, а сегодня в их зрачках сверкает зловещий огонь, твои черты искажены, и на лбу появились грозные морщины. Отец, умоляю тебя, не следуй первому страшному влечению твоего сердца, которое жаждет мщения. Возмездие принадлежит мне, говорит Господь, — так предоставь же и ты его Небу. Тебе не подобает чинить суд над той, которая была подругой твоей жизни, которую ты нежно держал в своих объятиях, которая дала мне жизнь. Отец, я молю тебя, — пощади мою мать. Не причиняй ей зла, не произноси над ней приговора, в котором ты, может быть, будешь раскаиваться; отец, все мы люди, все слабы, все грешны и затем — мотивы, которыми руководствовалась Аделина Барберини, недостаточно ясны, ты их не знаешь, а кто произносит приговор, должен быть посвящен в побудительные причины, которые заставили обвиняемого поступить так или иначе.

Горячие слезы брызнули из глаз Гунды, и все, кто слышал мольбы женщины, которая, ломая руки и с расстроенным лицом, лежала у ног отца, не могли избежать глубокого впечатления при виде этой великой душевной доброты, которая прощала и хотела спасти, хотя она имела право ненавидеть. Даже сама Аделина Барберини, казалось, была тронута. По крайней мере, что-то дрогнуло в ее прекрасном, бледном как мрамор лице, и она крепко сжала губы, точно хотела самой себе воспрепятствовать выкрикнуть слова, которые просились на язык с самого дна ее души, куда еще никто не мог взглянуть.

Но Зонненкамп оставался твердым и непреклонным. Он, который никогда не мог отказать в просьбе своему ребенку, он, который отдал бы за Гунду свою жизнь, чтобы не дать пролиться ни одной слезе, — он теперь решительным движением отстранил ее.

— Встань, дитя мое, — сказал он глухим голосом, — в первый раз я не могу исполнить твоей просьбы. Вполне естественно, что ты просишь за женщину, которая дала тебе жизнь, но над ней и не будет произведен суд за то, что она сделала тебе, хотя это и было наиболее заслуживающее проклятия преступление; нет, наступил час, когда я, наконец, хочу свести с ней счеты, око за око, зуб за зуб, и, я боюсь, что этот расчет будет для нее ужасен. И даже если бы я хотел проявить кротость, если бы я даже был готов простить ей то, что она разбила, отравила, испортила мою жизнь, — в интересах человеческого общества женщина, так чудовищно согрешившая, Должна быть обезврежена. Встань, Гунда, быстро, кратко попрощайся с ней — в этой жизни ты ее больше не увидишь.

Дрожь охватила при этих словах прелестное тело обвиняемой, и в первый раз за то время, что она находилась во власти своего глубоко оскорбленного мужа, она тихо вскрикнула.

Гунда встала. Она была смертельно бледна и не могла держаться на ногах. Курт поспешил к ней, чтобы поддержать ее. Снова хотел он увести ее, но снова вырвалась его молодая жена, и на этот раз прямо направилась к той, которая из матери стала ее соперницей.

— Мать! — крикнула Гунда и простерла руки. — Мать, я прощаю тебе то зло, что ты причинила мне. Защити тебя Бог, да поддержит Он тебя в эту минуту, прощай… прощай!