Том Шервуд - АДОНИЯ

— Какой торг, — махнул рукой старик, — может быть в такую минуту! Безусловно, доставим.

Он бережно взял в свои руки руку Адонии, легко сжал.

— Глупый, — сокрушённо прошептал он, — глупый старик! Считал уже, что до конца своей жизни никогда не совершу ничего грешного. А ведь знал, что не всё в этом мире так просто, как кажется.

Море — великий лекарь. Прошёл месяц, и раны на лице полностью затянулись. Адония избегала смотреть в зеркало, но, умываясь, всё же чувствовала, как ладони скользят по безобразным, неровным рубцам. Она понимала, для чего совершила этот страшный поступок. Понимала и неизбежность, и закономерность выбранного пути. И всё же, чувствуя липкую гладкость свежих шрамов, осознавая, что эти шрамы суждено носить всю оставшуюся жизнь — она непроизвольно вздрагивала. «Зачем, кто скажет мне, зачем отец поехал на чужое поле ловить чужих зайцев? Какая злая судьба…»

Пришёл день, когда путешествие завершилось.

— Даже странно, — с явным облегчением в голосе проговорил старик, — добрались спокойно и быстро. Ни разу не встретили пиратское судно.

Он стоял на баке почтового клипера, Адония сидела рядом с ним на поднятом на палубу стуле. Оба смотрели на темнеющую впереди громаду скалистого острова.

— Я знаю, — откликнулась девушка, — что пираты не пускают ко дну почтовые парусники. Потому, что благодаря почте в море выходят купцы. Но если они захотят осмотреть судно — не везёт ли оно чьё-нибудь золото?

— Как правило, они и осматривают. Поэтому мы намеренно не возим ничего ценного.

— Как же в таких случаях от них скрываются те, кого вы везёте в окованных железом каютах, там, в трюме?

— О, это просто. Едва лишь на горизонте появляется «Чёрный Роджер», в трюм относят вино с сильным снотворным. Не было случая, чтобы кто-нибудь из перевозимых «гостей» отказался от вина. На время посещения пиратами судна уснувших кладут среди отдыхающих матросов. Потом уносят назад, в… как бы это назвать… арестантскую.

«Арестантскую». Холодок прошёл между лопаток, и Адония непроизвольно повела плечами. Вот он, страшный, никому неведомый остров, на котором ей предстоит завершить свою жизнь. Ей, полной сил, надежд, мечтаний. «Как могла я совершить столько злого? Как могли со мной сделать то, что сделали? Сколько лет мне здесь умирать? Шестьдесят? Семьдесят?»

Адония порывисто встала. Всматриваясь в приближающуюся землю, произнесла:

— Может быть, тем, кто на острове, не говорить о том, что прибыла женщина? Или объявить меня мужчиной и сразу укрыть на уединённом островке?

— Нет, — помедлив, ответил старик. — Мы ничего не станем скрывать. Когда братья узнают твою историю — никакого соблазна не родится в их душах. Напротив, они ещё усерднее будут в молитвах.

Клипер медленно огибал скалистый утёс. «Жизнь едва началась, а я уже точно знаю, где будет моя могила. Как странно…»

Долго лавировали по узким, кажущимся непроходимыми протокам. Наконец, открылась каменная добротная пристань. Борт клипера мягко ткнулся в подвешенные вдоль кромки мола толстые связки подгнившего тростника. На пристань полетели канаты.

— Нас никто не встречает? — негромко заметила Адония.

— Все уже знают, что мы прибыли, — ответил старик. — Но соберутся в трапезной только к вечеру. Сейчас никто не оставит ни работ, ни молитвы.

Покачнувшись и едва не упав, Адония ступила на берег. Старик, придерживая девушку за локоть и так же нелепо раскачиваясь, повёл её к белеющему в конце мола каменному строению. Смущённо проговорил:

— После стольких дней в море — по твёрдой земле ходить трудно…

— Где, — спросила Адония, озирая окрестности, — мне можно будет устроиться?

— Вот когда, — ответил старик, вводя её в длинный каменный дом, — осмотришь здесь всё, тогда и решишь. Поселишься, где понравится больше всего.

— Почтенный отче, — сказала Адония, когда они вошли в аккуратную, скромно обставленную комнату. — Мне нужно исповедоваться.

— Облегчить душу — это главное дело, доченька. Посмотришь на братию, и к кому сердце потянется — того и проси принять исповедь.

— Примите вы, отче.

— Прямо сейчас?

— Если можно.

Старик кивнул, произнёс вслух несколько молитв, присел на невысокую скамью и приготовился слушать. Однако Адония, как ни старалась, не могла произнести ни слова. Она лишь дрожала, как в лихорадке, и кусала неровно сросшиеся губы.

— Пойдём, — сказал старик, вставая, — пойдём, доченька, походим по острову. Подыши свежим воздухом, наполни глаза простором. Времени у нас, прости за напоминание, предовольно.

Они вышли из дома и двинулись по неширокой мощёной плоским булыжником дорожке. Спустя час, когда Адония повернула, огибая угол скалы, её взгляду открылась длинная, неровная линия серых коробок, обращённых маленькими, в решётках, оконцами в сторону моря.

— Что это? — внезапно остановившись и как будто испугавшись чего-то, спросила девушка.

— Западный край Эрмшира. Первое пристанище для наших гостей.

— В этих коробках…

— Да, доченька. Сюда помещаются те, кого мы привозим. Отъявленные, непримиримые. Вроде известных мне из твоих упоминаний Регента или Филиппа.

— И… Что?

— Они находятся в полном уединении по многу лет. Еда и вода им подаётся так, что они не видят самих подающих. Перед их глазами — лишь море да птицы. Что, подумай, совершается в преступной душе, когда глаза день за днём видят величественную красоту морского заката?

— А по скольку лет?

— Каждый — по-разному. Однажды приходит день, когда гость обращается к приносящим еду… как бы понятнее… иным голосом. Приходит день, когда человеку больше всего на свете нужен человек.

— И что тогда?

— Тогда мы спрашиваем у гостя согласия и переселяем на другой, лесной остров, где шум прибоя не мешает вести беседы. К восточному берегу Эрмшира.

— И гость теперь каждый день видит красоту восхода.

— Именно так.

— Там — тоже коробки?

— Там — уже нет. Отдельно стоящие, из брёвен, домики — кельи. Там гость никого из соседей не видит. Он говорит только кем-то из братьев.

— Но из домика можно сбежать?

— О, нет. То есть возможность имеется, но пока в человеке бодрствуют такие мысли, он не покинет западного берега. Ни за что.

— Кто же знает, какие мысли бодрствуют в человеке?

— Для братьев, проведших здесь жизнь — это открытая книга. Тем более, что, пройдя подобное…

— Подождите, отче! Вы хотите сказать, что некоторые из монахов…

— Разумеется. И не некоторые. Подавляющее большинство братии — это те, кого привезли когда-то сюда как отъявленных, кровавых злодеев. Те, чьи души… как бы выговорить на понятном тебе… излечились.

— Какая странная мысль. Преступника можно не наказывать, а… лечить?