Том Шервуд - АДОНИЯ

— И можно, и нужно. Ах, если бы иметь возможность рассказать об этом всем тюремщикам на Земле!

— Какой странный закон, отче.

— О чём ты?

— О дальнейшей судьбе… гостя. Отсюда можно бы было сбежать — но только в том случае, если удалось бы сбежать от себя.

— И к тому же, вообрази, что получает здесь человек взамен петли или топора, там, в большом мире!

Они некоторое время шли молча. Затем старик произнёс:

— Если желаешь, завтра можем взять лодку и отправиться к восточному берегу.

— Да, отче. Очень желаю.

Утром следующего дня они уже стояли под старым дуплистым деревом на вершине большого холма. Внизу, на просматриваемых сквозь заросли деревьев полянах, виднелись небольшие бревенчатые домики.

— Ах, как бы хотелось поселиться здесь! — вздохнула Адония и глаза её наполнились слезами. — Устроить возле домика огород. Посадить овощи. Своими руками… Я никогда не видела, как растёт морковка. Только на кухне… И взять сюда мою собачку… И ах, если бы только ещё одно — ту картину, его портрет возле водяной мельницы!

— Но ведь собачку сюда допустить нельзя!

— Почему же?

— Место не то.

— Не понимаю.

— Видишь ли, за много веков здесь устоялось место всеобщего покоя и тишины. Никто, даже самые маленькие птички, не боятся здесь человека. Если ты поднимешь кверху ладонь, на неё тотчас присядет птаха — за крошкой хлеба. Доверительно, просто! А теперь представь, что по здешним полянкам забегает охотничья собака!

Адония, потупившись, молчала. Потом, снова вздохнув, подняла голову и одновременно подняла раскрытую ладонь. Тотчас что-то мелькнуло в воздухе, но, прежде чем на вздрогнувшую ладонь девушки опустилась маленькая пёстрая птичка, рука старика метнулась в карман и бросила на эту ладонь несколько хлебных крошек.

— Ведь это был бы обман, — тихо сказал он девушке, — если бы птица ничего не нашла в протягиваемой руке.

— Да, — выдохнула Адония, заворожённо смотря, как птаха, щекотно вцепившись коготками в её палец, ухватывает крошку маленьким, розовым внутри клювиком.

Через полчаса, когда они спускались по склону, Адония спросила:

— Как долго гость живёт в таком доме? Кто теперь решает, сколько ему здесь оставаться?

— Решает он сам, — ответил, вытирая пот со лба, усталый старик. — Когда на смену удовольствию от покоя и безмятежности приходит неспокойное чувство долга — гость переходит в общее жилище. Там, в центре, на главном острове — обычный, с обычным уставом и правилами, монастырь.

— И… Что дальше?

— Молитвы. Работа.

— Какая работа?

— Возделывать землю. Заготавливать пропитание для привезённых. Строить дома и дорожки. И, знаешь ли… Я говорил с братией. Ты можешь сразу поселиться в келье, в монастыре, и участвовать в общих работах. Здесь никто не воспринимает тебя как женщину.

— А как же меня воспринимают?

— Как страдающего ребёнка.

— Нет, отче. Я бы хотела поселиться не там.

— Где же?

— В серой коробке с окном на закат. И дать обет молчания — на пять, нет, на десять лет.

— Что ж, доченька. Здесь твоя судьба сложится так, как сама того пожелаешь.

— Да. Вот так пожелаю. И ещё попрошу, отче.

— Я слушаю.

— Можно одну стену внутри моей тюрьмы покрыть известью, чтобы была белой?

— Разумеется можно.

— И дать мне жжёного угля побольше.

— Всё сделаем, — пообещал старик, даже не поинтересовавшись, для чего это потребовалось юной гостье.

На следующий день Адония, помещённая внутрь каменного мешка, дождалась, когда люди, устраивавшие её, ушли. Она подошла к лежанке, раскатала толстый, набитый сухими водорослями тюфяк. Разложила обнаружившиеся в нём нехитрые предметы ежедневного обихода. Поставила на столик-полку возле зарешёченного оконца красную глиняную чашку с углем. Взяла из неё крупный, пачкающий пальцы уголь и подошла к выбеленной стене. Высоко подняв руку, вывела крупными буквами:

«Первый пират».

И немного ниже:

«Второй пират».

И ещё ниже:

«Третий пират».

Затем, сдув с белой стены насыпавшуюся чёрную пыльцу, такими же крупными буквами вывела:

«Джаддсон».

А после этого долго стояла. Рука несколько раз приподнимала полусточенный кусок угля, но всякий раз бессильно обвисала. Наконец, порывисто вздохнув, Адония подняла-таки руку и начертала под четырьмя строчками букву «Н». Уголёк, скрипнув, выпал из пальцев. Адония с силой зажмурила окаймлённые багровыми шрамами глаза, растянув рот, оскалила зубы и, всхлипнув, прошептала:

— Прости меня, Николас…

И вдруг, запрокинув голову, истошно вскрикнула:

— Прости меня, Николас!!

И, исходя длинным, нечеловеческим воем, упала, выгнув спину, навзничь, на отполированный подошвами каменный пол.

Перед полуночью прокатилась гроза. «Завтра будет ровно семьдесят лет моей жизни в Эрмшире». Старуха лежала навзничь на жёстком, покрытом сухими травами топчане. Смотрела, как потолок озаряют сполохи белых молний.

Гул дождя стих. Отдалились и истаяли громовые удары. Старуха встала, медленно вышла из домика-кельи. Лунный свет озарил её коричневое лицо, в морщинах которого бесследно скрылись изуродовавшие когда-то её шрамы. Наполненный сумраком влажный простор дворика мягко обнял её. «Вечером принести дров и нажечь углей. Испечь картошки. Сидеть в тишине, слушать. Пар от картошек. Немного соли. Алые угли в сумерках. Хорошо».

Вернулась в келью. Подошла к столику, села на почерневший от времени, с подлокотниками, с высокой спинкою стул. Легонько обхватила себя высохшими руками. Вздохнула. Улыбнулась чему-то.

Она не сразу восприняла миг, когда пустота комнаты перед ней раздалась в стороны, развернулась в проём, и в проёме этом показалась фигура. Дрогнули, встретив пол, складки призрачного балахона. Невесомо сложились серые крылья, сквозь которые просматривались стены и мебель. В руках, перед грудью вытянулась полоска длинного изогнутого инструмента.

— Зачем нож? — хрипло выговорила старуха.

Пала секундная тишина.

— Разве ты видишь меня? — прошелестел в сознании тусклый рассыпчатый голос.

— Зачем нож? — упрямо повторила старуха.

— Отделить душу от тела, — произнёс голос.

Тогда она рванулась из кресла, как когда-то на допросе в Эксетере, но встать не смогла. Смертный ужас пронзил всё существо её. Плеснулся из груди немой отчаянный вопль.

Прошла секунда, другая. Ничего не происходило. Вдруг волна неизъяснимого облегчения окатила её, и стало легко, как никогда ранее. «Конец! Конец земной бренности. Боли, страданиям. Несовершенствам». И сквозь эту волну прилетела вдруг мысль, и горячая мольба изошла из её уст.