Григорий Василенко - Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и К°

Одни уже засыпали и, забываясь во сне, стонали или тихо похрапывали, другие с открытыми глазами смотрели во мрак, охваченные тяжелыми думами о доме, о детях и женах, о своих стариках.

Среди узников были и такие, которые видели только неминуемую обреченность и ждали конца. Сильные же духом, превозмогая невероятные мучения, не спешили расставаться с жизнью, хотя и жили только своей верой. Наверное, не было ни одного лагеря, где бы такие люди в одиночку и группами не замышляли побега из фашистской неволи. В филлинском лагере в Эстонии многих узников воодушевляло на самые дерзкие планы побега то, что находились они на советской земле, хотя оккупанты и называли эту территорию не иначе как «Генеральный округ Эстонии». Фронт отсюда проходил не так уж далеко, а это вселяло большие надежды на успех возможного побега, чем где-то в Германии, за тысячи километров от линии фронта. Но и там, в лагерях рейха, находились беглецы, пробиравшиеся на восток через многочисленные кордоны, расставленные гитлеровцами. Побеги эти часто кончались трагически, но они следовали один за другим. Беглецов в лучшем случае ждал штрафной лагерь, а чаще — виселица на лагерном плацу или крематорий со зловещей высокой трубой, курившейся днем и ночью клубами черного дыма.

В штрафном бараке лагеря были собраны в основном военнопленные, которых заподозрили в каких-то грехах — намерении бежать или организовать подпольную лагерную организацию. На нарах бок о бок лежали лейтенант Ломаков, которого никогда не покидала мысль о побеге, и матрос Мусиенко, признававший Ломакова непререкаемым авторитетом среди военнопленных. До пленения оба они служили в морской стрелковой бригаде — Ломаков командиром взвода разведки, а Мусиенко рядовым в роте автоматчиков на Северо-Западном фронте, под Старой Руссой. Оба — отчаянной смелости, дерзкие на дело люди. Твердое слово, громовой бас Ломакова заставляли узников барака прислушиваться к нему, хотя говорил он мало и неохотно.

Тянулись люди и к словоохотливому, быстрому Мусиенко. Он помог выжить старшине Никите Кальному и писарю Тихону Швачко, которые где-то под Волховом раненными попали в плен. После выздоровления они безоговорочно согласились вместе бежать из пересыльного лагеря. Мусиенко не нравилась чрезмерная осмотрительность Кального и Швачко. А они, люди постарше, старались сдержать его горячность. Все это не прошло мимо лагерной агентуры и блокфюрера.

Наученные горьким опытом, решили своей дружбы не афишировать, чтобы не привлекать к себе внимания, но от мысли о побеге не отказались. Уверенность в успехе вселял Ломаков, с которым связь поддерживал только Мусиенко и то с большими предосторожностями.

Ломаков строил свои расчеты на внезапности и дерзости группы за пределами лагеря. Вариант прорыва из лагеря он решительно отбрасывал, предпочитая рывок с работы. Больше всего он надеялся на Мусиенко, моряка Тихоокеанского флота, добровольца первых дней войны. По его замыслу, необходимо было не менее пятнадцати человек, пять троек, каждая во главе с такими, как Мусиенко. Штрафников по распоряжению коменданта лагеря начали выводить на работу в карьер отдельной группой под конвоем пятерых охранников, вооруженных автоматами. Старший охраны, унтер-офицер с собакой, обычно шел позади колонны, другие четверо — по бокам.

Утром при подходе к карьеру, как замышлял Ломаков, следовало разыграть ситуацию, которая бы заставила охранников подойти поближе к тройкам нападения. Для этого в каждой тройке один должен прикинуться больным или получившим ушиб при падении на дороге, катающимся от «невыносимой боли» по земле с тем, чтобы подошел поближе охранник.

— Так прикончат же на месте, — усомнился Швачко, когда Мусиенко предложил ему сыграть роль больного.

— Если трусишь, скажи сразу.

— Прибьют...

— А в этом бараке выживешь?

— Может, Кальной притворится, а я буду бить конвойных, зубами рвать их горло.

— Ты же артист, — настаивал Мусиенко. — В художественной самодеятельности участвовал.

— Ну и что?

— А то, что тебе и карты в руки.

Швачко согласился.

Нападение на охранников намечалось осуществить одновременно по сигналу Ломакова. Его тройка брала на себя унтер-офицера. В который раз Ломаков продумывал эту схему и расставлял людей! Некоторых он не знал, а переговорить с ними самому было нельзя. Да и те, на кого можно было положиться, при всей их честности и преданности крайне настороженно встречали всякие разговоры о побеге, подозревая провокацию гитлеровских приспешников.

Уже несколько дней рядом с Мусиенко молчаливо лежал на нарах новенький в погонах старшего лейтенанта Советской Армии. Ломаков предупредил Мусиенко, чтобы он к нему как следует присмотрелся и был осторожен. Мусиенко раздражала преднамеренная замкнутость новичка. И однажды не вытерпел.

— Мне терять нечего, — шептал ему на ухо Мусиенко. — Если вздумаешь капать на кого-нибудь, не я, так другие голову оторвут и скажут, что у тебя ее и не было. Лягавых не держим и живыми не выпускаем. Если что случится со мною — ты в заложниках.

Деверев был ошарашен таким началом на новом месте, уверял Мусиенко, что он не такой, и даже попытался изобразить из себя оскорбленного недоверием к командиру Советской Армии, еще не снявшему погон.

Мусиенко действовал прямо, рискованно, считая необходимым сразу предупредить новичка, с глазу на глаз, без свидетелей. В случае каких-то вопросов у него всегда был готов ответ: «Так это ж он мне говорил, а не я ему...»

Деверев теперь держал нос по ветру, готовый на все, чтобы его оценили абверовцы, которые уже заметили его рвение и направили в штрафной барак «за непослушание», как он должен был объяснять штрафникам. Ему поручили втереться в доверие, при необходимости даже поддержать побег, чтобы выяснить участников, которые остались за пределами штрафного барака.

Мусиенко в каждом жесте соседа чувствовал его слащавую навязчивость, безропотность, готовность сжаться в комок, лишь бы удержаться на нарах рядом с ним. Матрос полагал, что его грозные предупреждения парализуют соседа. Но от предателя требовали действий, и он плаксиво заговорил:

— Что ж, так и будем ждать тут, пока ноги протянем от баланды? Нам ведь терять нечего! Если не тут, так дома притянут к ответу. Я недавно с той стороны и знаю, как там относятся к плену. Единственный выход — бежать к партизанам, но они одному не поверят. Посчитают шпиком и тогда — прощай, Родина.

Мусиенко еле себя сдержал, чтобы не ударить соседа. Но все же сказал:

— Заткнись...

В это время послышались шаги в притихшем бараке. Размеренной походкой, прислушиваясь к каждому шороху, шел штубендист.