Андрей Черетаев - Сибирский Робинзон

Вскрыв последнюю банку икры, я съел ровно половину, хотя мой организм требовал еще и еще. Чтобы как-то поддержать его, я допил остатки вина. Это помогло, но не надолго. Мне стало совершенно ясно, что если меня не найдут в течение ближайших суток, я окончательно обессилю от голода, потери крови, не проходящей усталости и, в конце концов, замерзну.

Тепло и впрямь худо держалось в моем убежище. Дрова, которыми была завалена вся каморка, исчезали быстро. Я сжег весь мусор, накопившийся в каморке, я даже ободрал тот лапник, который некогда заменял мне крышу, но время шло, ночь казалась бесконечной…

Я наблюдал за огнем, который хирел прямо на глазах. И вместе с ним таяла надежда, надежда выжить. От безнадежности и тоски защемило сердце, но эта боль вскоре притупилась и апатия охватила меня.

«Не вырваться мне отсюда, не убежать от волков, не убежать от холода», — безразлично подумал я.

«Не убежать» — звучало как приговор сурового судьи последней инстанции, без права обжалования.

Я наклонился к умирающему очагу и поднес руки к кучке тлеющих углей. Они жалобно перемигивались, как будто огонь навсегда прощался со мною. По моему лицу потекли слезы. Огонь был мне настоящим другом. Он дарил мне тепло и свет, но ценней всего была надежда, которую он символизировал. И вот теперь надежда умирала, остывала.

Мои слезы текли по лицу и капали на еще горячий очаг. Уже на издыхании жар в последний раз дотронулся до моего лица, словно прощальный поцелуй, и исчез. Все. Я теперь один перед лицом вечности и смерти.

«К утру жуткий холод убьет меня, — апатично подумал я. — Сначала помучаюсь, а затем просто засну. Все будет тихо и мирно, чинно и благородно. Больше я никому не доставлю беспокойств, даже волкам. Им до меня и не добраться».

Я усмехнулся, вспомнив потасовку.

От наступающего холода я потихоньку переполз на очаг. Я тянулся к теплу, которого скоро не будет. Остынут нагретые камни очага, а затем и мое дыхание. И холод добьет меня своей ледяной дубиной. Вначале стукнет по черепушке, и у меня откажут мозги, а после вышибет последний теплый выдох.

Я постарался получше укутаться в свои одежды. Все хорошо, но ноги вновь стали замерзать. Стало понятно, что именно они первыми падут жертвами холода. Первыми предадут меня.

«Мороз свяжет тебя по ногам, словно набросит аркан, чтобы ты не убежал от него, — шептал во мне чей-то мерзкий, вкрадчивый голос. — Затем будет, не спеша вползать в твой разум, душу и постепенно умирающее тело… Тебе не вырваться… Не спастись…»

Не выдержав этого шепота в своей голове, я выкрикнул:

— Отвали от меня! Я еще живой!

Я вскочил и стал бешено охлопывать себя руками и притопывать ногами, приговаривая:

— Бороться и искать, найти и не сдаваться, не сдаваться… бороться и искать… бороться и не сдаваться…

Я размахивал руками до тех пор, пока не обессилил. Ослабевшим голосом, проглатывая буквы, я продолжал нести всякую чертовщину и шептать слова из песни:

— Воля и разум… сильнее всяких войн… воля и разум… воля и разум…..сильнее всяких войн, воля и разум…

И все-таки я согрелся, что, конечно, радовало, но я вдруг понял, что вот уже несколько минут слежу за паром, вырывающимся изо рта. Боже мой! Температура в каморке стремительно падала. Если до этого момента я твердил себе, что отчаиваться рано, что еще не время, то теперь это время наступило. Я напряженно искал выход, но в голове были тоскливые, полные пессимизма, мысли. Ни одной полезной идеи.

«Скоро вообще никаких не будет, — подумал я. — Может вздремнуть, пока не очень холодно. Потом будет не до сна…»

Но сон не шел; несмотря на усталость, я был перевозбужден. Доел оставшуюся икру, но это поддержало меня лишь на время.

— Как же мне пережить ночь? — спрашивал я себя.

Дыханьем я согрел озябшие руки. Вот теперь и руки стали замерзать. Сначала ноги, а потом руки. Позже холод проберется под одежду, и тогда мне уже не согреться.

Долго сидеть и не двигаться было невозможно. Часа через два я очень сильно замерз. Не помог даже плед, в который я завернулся с ног, до головы. Видимо, ночной мороз был очень сильным. Утешало лишь то, что благодаря холоду наводнение мне теперь уж точно не угрожало…

«Пора снова делать зарядку, — решил я, — иначе окочурюсь, и очень скоро».

Я попытался вновь размять мерзнувшие конечности, но окончательно обессилел и рухнул на унитаз. Ноги перестали слушаться.

«Умереть — не встать, — кажется, так говорила одна моя очень симпатичная приятельница», — подумал я, но кажется это была моя последняя шутливая мысль.

Я бесповоротно двинулся вниз по течению реки под названием Апатия. Перед моими глазами поплыли отрывочные и не связанные между собою воспоминания из моей жизни. Детство сменялось недавними событиями, которые неожиданно перескакивали на школьные годы. Это было удивительное кино. Просматривая его, я вспомнил то, что уже давно было погребено в толще моей памяти. Говорят, это предшествует мгновению смерти, и сейчас, кажется, начался мой последний сеанс.

Фильм, мелькающий перед моими глазами, оказался столь коварным, что я потерял связь с происходящей действительностью. И чем больше я смотрел его, тем больше удивлялся. Я вспомнил старые долги, которые не отдал; вспомнил забытых друзей детства, которые давно разбрелись по свету. Я, наконец, вспомнил, где зарыл свой ценный детский клад. Коробочка с красивыми стекляшками, несколькими значками и тремя иностранными монетами была закопана под мостом в Царицынском парке. Из-за этой потери я буквально убивался, хотя уже был большим и учился во втором классе. Я тогда подумал, что коробку утащил мой друг, по прозвищу Макарошка, но теперь я знаю, что друг у меня был не вороватый.

Удивительный фильм загипнотизировал меня. Я перестал чувствовать холод и погрузился в дремоту. Приятные ощущения одеялом окутали меня, и мне показалось, что я с каждой минутой становлюсь все счастливее и счастливее. Я тихо посмеивался, подобно булкаговскому прокуратору, и смотрел свое кино. В тишину немого фильма, изредка прорывались отрывки песен, которые казалось, звучали из шипящего патефона: «Скажите, как его зовут? Бу-ра-ти-но! Буратино, Буратино, Буратино…»

Вдруг сквозь сон раздался крик:

— Не засыпай, Буратино, а то замерзнешь!

Но мне было хорошо, и я ни за какие коврижки не хотел просыпаться. Я поворочался на унитазе, словно спал в мягкой постели. Вновь меня потревожил уже не крик, а вопль, полный отчаяния:

— Да проснись же ты, Буратино, деревянная душа! Проснись!

Я бы ни за что не проснулся, если бы не удар, пришедшийся по моей голове, от которого сон мигом испарился. Я открыл глаза и не сразу понял, что лежу, прижавшись щекой к грязному, холодному полу.