Марк Гроссман - Камень-обманка

Это был коренастый лысый человек, на коротких и крепких ногах, а в лице его запоминались лишь густые брови, из-под которых смотрели в упор бесцветные, как луковый сок, глаза. Он постоянно вздрагивал, будто его били по голове, лицо искажалось, и со лба на брови тек пот.

— Будет исполнено! — кивнув Унгерну, отозвался он тонким, бабьим голосом и усмехнулся. — Наведу порядок, Роман Федорович!

Усмехнулся еще раз.

— Понял — ступай!

В Урге были заколоты, расстреляны, сожжены на кострах, убиты морозом русские — служащие Ургинской городской управы, все евреи от мала до велика, священник Парняков, раненые китайцы.

Сипайло, повизгивая от животной ярости, самолично душил детей, обливал пленных водой на холоде, и Андрей до такой степени проникся ненавистью и гадливостью к нему, что с величайшим трудом сдерживался в его присутствии.

Там, в Урге, сотнику снова пришла в голову мысль о бегстве. Он надеялся, что удастся бежать от Колчака и после Челябинска, и под Омском, и в Красноярске, но то ли не хватило твердости, то ли слишком сильна оказалась инерция общего потока.

Еще до встречи с Унгерном Россохатский многое слышал о нем, однако Андрею казалось, что в слухах масса преувеличений и выдумки. К несчастью, даже самые злые слухи оказались правдой. Для Унгерна ничего не значили ни чины, ни положение, ни возраст его собственных офицеров. Андрея мутило и от того, что почтенные штабные полковники, боевые командиры, не раз глядевшие смерти в глаза, с рабской покорностью терпели это сумасшествие.

Барон жестоко карал не только за провинности. В минуты ярости и подозрения — а такие минуты случались часто — он загонял стариков-полковников на крышу и заставлял их там всю ночь кукарекать; он бросал офицеров, сначала раздев их, на лед — и сидел рядом, пока несчастных не скручивали судороги; он подвешивал молодых лейтенантов и хорунжих на деревья, чтобы они «покачались и остудили мозги».

Казалось, сам Унгерн и его ближайшее окружение — люди из дурного сна, полного кошмаров и ужаса.

Андрей довольно скоро составил себе представление о прапорщике Евгении Бурдуковском и адъютанте генерала Еремееве. Это были отвратительные, совершенно антипатичные сотнику люди. Но даже они — Россохатский почувствовал это в первые же дни — ненавидели Унгерна.

Как-то Еремеев вошел в комнату генерала, чтобы доложить о срочном донесении из бригады Резухина.

Барон в те минуты пил чай с полковником Сайто и капитаном Харой — офицерами японского Генерального штаба.

Повернувшись к адъютанту, Унгерн смерил его ледяным взглядом и крикнул в соседнюю комнату начальнику артиллерии Дмитриеву, чтоб прислал Бурдуковского.

Прапорщик Евгений Бурдуковский был личный палач барона. Это не мешало Унгерну, когда он был не в духе, бить своего приближенного по физиономии.

— Прапорщик, — сказал генерал Бурдуковскому, — адъютант вломился без спроса и прервал мою речь. Тридцать плетей. Иди.

Побелевшего от неожиданности и позора Еремеева вывели на штабной двор и исхлестали до крови.

Адъютант, встретив потом Россохатского, деланно рассмеялся и сказал, что ему, Еремееву, еще повезло. Неделю назад подпоручик Шимаков подал по команде рапорт: он был болен и просил отпуск. Такой вопрос решал только барон.

Унгерн прочитал бумажку и побелел от ярости.

— Что?! — закричал он. — В отпуск?! Сейчас, когда…

У него не хватило дыхания.

Как только вернулась речь, барон приказал вызвать Шимакова. Спросил его, сузив помутневшие глаза:

— Значит, на отдых просишься, мерзавец?!

И, вытащив трясущимися руками наган из кобуры, выстрелил офицеру в голову.

Месяцем раньше Унгерн точно так же расправился с японским капитаном Дзудзуки. Японец сказал, что с верными союзниками в штабе барона обращаются по-свински, и этого было вполне достаточно, чтобы генерал сорвался с цепи и пристрелил японца.

Однако бывали и исключения.

Вскоре после взятия Урги Еремеев доложил Унгерну, что его хочет видеть бывший начальник осведомительного отдела Колчака профессор Фердинанд Антоновский. Поляк пробирался в Китай, пытаясь кружным путем вернуться на родину.

— Что!? — поднял рыжеватые брови Унгерн. — Ты ж знаешь, болван: не терплю философов.

— Он — бывший начальник осведомительного отдела, ваше превосходительство, — подчеркнул Еремеев.

— Черт с тобой — зови.

В комнату вошел тощий, длинный человек в лисьей боярской шубе. На голове его красовался монгольский треух, из-под которого на Унгерна смотрели нагловатые серые глаза.

— Здравствуйте, ваше превосходительство, — сказал Антоновский, садясь на стул. — Еле добрался, пся крев! Побуду у вас денек, коли не возражаете.

Будто подломившись, он сел на стул, удобно закинул ногу на ногу, сказал, усмехаясь:

— Перед вами в некотором роде — писатель. Готовлю мемуары, мой дорогой.

Унгерн, не позволявший разговаривать с собой в подобном тоне даже Врангелю и Семенову, оторопело посмотрел на непрошеного гостя.

Россохатскому показалось, что барон сейчас вскочит, начнет плеваться словами или влепит пулю в узкую, птичью голову поляка.

Но ничего такого не случилось. Генерал как-то весь обмяк, стал сосать пустую трубку, велел принести себе и Антоновскому чай.

Затем приказал всем уйти из комнаты и остался с гостем один на один.

Андрей сидел в соседней комнатке, отгороженной от кабинета барона циновкой. Здесь Россохатский обычно переписывал ровным мелким почерком письма и приказы начальника дивизии.

Разговор, который вели генерал и профессор, был хорошо слышен ему, но у Андрея не нашлось времени следить за беседой. Он подвинул к себе папку с черновиками барона и, взяв один из листков, стал механически переписывать его.

Письмо было адресовано какому-то торгоутскому князю [24] Торгоуты — одно из монгольских племен. Палта-Вану. Унгерн писал:

«Государства крепки своими монархами и их верными помощниками — аристократами. У нас, аристократов, одна идея, одна цель, одно дело — восстановление царей…»

Далее следовало письмо генералу Джан Куй-у:

«Вашему Превосходительству известна моя ненависть к революционерам, где б они ни были, и потому понятна моя готовность помогать работе по восстановлению монархии под общим руководством вождя генерала Чжан Цзо-лина».

Россохатский пожал плечами: воевать с китайцами и посылать им подобные письма?

Затем сотнику пришлось переписать послания Унгерна тибетскому далай-ламе и японскому хунхузу Намаке.

Нелепость этих писем заключалась в том, что никто, как надежно знал Андрей, не отвечал самозванному «родственнику царя».

Последним лежал в папке приказ генерала. Россохатский пробежал бумажку взглядом и раздраженно скривился.