Марк Гроссман - Камень-обманка

Чрезвычайная комиссия только начала следствие, предстояло еще многое сделать, чтобы пригвоздить к столбу позора «колчакию» и Колчака. Но в планы ревкома и комиссии вмешались орудия Войцеховского — последняя надежда диктатора и палача.

И вот экс-правитель отмеривает свою последнюю версту. Вполне возможно, Колчака попытаются отбить заговорщики, и Чудновский погибнет, выполняя долг. Но что бы ни случилось, он успеет разрядить наган в осужденных. Что бы ни случилось.

…Где-то неподалеку, вероятно, между кладбищем и женским монастырем, разорвался крупный снаряд. Чудновский подумал, что это последний жалкий салют Войцеховского своему правителю.

Наконец подошли к Знаменскому кладбищу. Чудновский взглянул на часы, было без четверти пять. Он приказал охране остановиться. Конвой разомкнул кольцо и вывел осужденных к подошве горы, на которой мерцали кресты погоста. Невдалеке поблескивала льдом Ушаковка.

Чудновский выстроил солдат в одну линию и обратился к ним с коротким словом. Он говорил о преступлениях этих двух людей, об их бесчинствах и зверстве, о смерти, к которой их приговорила революция.

Затем конвой по команде, загнул края шеренги, образовал полукруг и вскинул винтовки.

И в морозном воздухе прозвучала негромкая команда, которую, однако, услышали все:

— По врагам Революции и России — огонь!

Прогремел залп, и через короткий промежуток — еще один.

Комендант тюрьмы подошел к Бурсаку.

— Куда девать трупы?

Из шеренги выскочил чернобородый дружинник с длинными руками, крикнул, скаля зубы:

— В Ангару их, богатеньких! К рыбам на верхосытку!

Бурсак сухо кивнул головой. Тотчас к подошве горы подъехали розвальни, трупы положили в холщовые мешки, и лошадь, мотая закуржавевшей головой, потащила сани к Ангаре.

Остановились возле женского монастыря, и все спустились к реке по тропинке, которую протоптали обитательницы монастыря.

Во льду была прорубь, уже успевшая покрыться тонким ледком.

Пока дружина расчищала дыру, чернобородый вертелся возле Чудновского, наконец сказал чекисту:

— Теперь их высокоблагородию шапка ни к чему. Имею желание обменяться с покойничком. Можно?

— Фамилия? — мрачно поинтересовался Чудновский. — Кто такой?

— Мефодий Дикой, — отозвался дружинник. — Левым есером записан. Так можно шапочку реквизировать или отказ?

Чудновский подошел вплотную к Дикому, рванул его за отворот шинели, но в ту же секунду резко убрал руки.

— Я тебе покажу шапку, дурак!

Дикой отошел за спины дружинников, негромко выругался.

— Начальство — всегда начальство, разве ж оно бедного понимает? Шапку, вишь, пожалел для человека, идол!

Мешки спустили в прорубь, и конвой, закинув винтовки за плечи, построился в два ряда.

Шагая рядом с Бурсаком, Чудновский прислушивался к звукам, доносившимся к Ушаковке от Иннокентьевской и Олонков. Пушки стреляли вяло, пулеметы молчали: Войцеховский, кажется, выдохся.

Зашли в тюрьму. Быстро оформили бумаги и отпустили дружину.

В семь часов утра Чудновский явился к Ширямову. Сев рядом с председателем ВРК, он протянул ему лист с приговором.

На его обороте темнела запись чернилами, сделанная рукой Бурсака:

«Постановление Военно-Революционного Комитета от 6 февраля 1920 года за № 27 приведено в исполнение 7 февраля 1920 года, в 5 часов утра, в присутствии председателя Чрезвычайной следственной комиссии, коменданта города Иркутска и коменданта иркутской губернской тюрьмы, что и свидетельствуется подписавшимися.

Пытаясь расцепить слипающиеся веки, Чудновский спросил:

— Я могу идти, Илья?

— Иди, — кивнул председатель ревкома. — Однако постой. Только что я говорил с пленным офицером. Он сообщил: каппелевцы сошли с Московского тракта, пересекли железную дорогу и бегут к Байкалу. Мы, кажется, выиграли без крови этот бой, Самуил Гдальевич!

Совершенно невозможно было понять, почему Унгерн, этот человек, ненавидимый своими, вероятно, не меньше, чем врагами, остановил выбор на нем, Россохатском. Полусумасшедший фанатик, садист без жалости и размышлений, Унгерн, кажется, во всем мире был назван «черным бароном», и его зловещая тень легла на тысячи людей, обманутых и погубленных им.

В конце сентября двадцатого года Россохатский, уже неделю командовавший казачьей сотней второго полка, прискакал в штаб дивизии с пакетом от полковника Хоботова. Части Азиатской конной дивизии барона были на марше: уйдя из Даурии и пробившись через русскую границу, они теперь шли в аймак Цецен-Хан, восточнее Урги [14] Урга — столица Монголии. Ныне — Улан-Батор. .

Передав донесение адъютанту Унгерна Еремееву, Андрей собрался в обратный путь. Но тут его окликнул адъютант и велел идти к генералу.

Барон писал какую-то бумагу и не обратил внимания ни на приход сотника, ни на его рапорт.

Андрей, вытянувшись перед командующим, с любопытством и некоторой опаской разглядывал человека лет тридцати пяти, сидевшего за небольшим походным столом. В палатке было сумрачно, но при мерцании свечи Россохатский сносно рассмотрел фигуру и лицо барона.

Невысокий, плоский, с прямыми плечами, на которых еле заметно вздрагивали потертые погоны, генерал быстро писал, разбрызгивая чернила, и тонкая его шея покраснела от напряжения. Небольшая голова с крупным бугристым лбом была почти неподвижна, иногда лишь падали на лоб желтые растрепанные волосы и нервически вздрагивали мускулы на медном беспокойном лице. Он беспрерывно курил трубку, то и дело сплевывая слюну на замусоренный земляной пол.

Наконец погладил свободной рукой рыжеватые, опущенные по углам рта усы и поднял голову. В Андрея впились синевато-серые сверлящие глаза под выгоревшими густыми бровями.

— Кто? — спросил Унгерн.

Россохатский доложил о себе вторично.

— Сотник второго полка Россохатский, — повторил его слова генерал и ногтями поскреб щетину на широких скулах. — Бывал в Урге? Нет. Поедешь. Читай.

Он передал Россохатскому лист бумаги, исписанный крупным остроконечным почерком, и вышел из палатки.

Это было письмо Унгерна богдо-гэгэну [15] Богдо-гэгэн — глава ламаистской церкви. В описываемое время богдо-гэгэн Джебцзун-дамба хутухта был избран великим ханом Монголии. . Прибалтийский немец и русский монархист писал владыке Монголии: