Юрий Пшонкин - Пленник волчьей стаи

Тынаку родила, когда наступило время кыткытык — пора твердого наста. Она родила, когда в оленьих стадах начали рождаться живые цветы тундры — оленята. Роди­ла сына — крупного, большелобого. Перекусив пуповину, Тынаку перевязала ее приготовленным тоненьким ремешком и... провалилась в темноту. Однако крик ребенка за­ставил ее пробудиться.

В полог, освещенный жирником, протиснулся вспотевший от переживаний Атувье.

— Я родила тебе сына,—тихо произнесла Тынаку.

Атувье облизнул шершавым языком потрескавшиеся губы, встал на коленях перед сыном. Его рот кривился от счастья. Он вдруг вспомнил то утро в стойбище Каиль, когда стоял рядом с волком перед толпой. Ой-е, как грязно ругался кривоногий Вувувье, как хотел он, чтобы сын Ивигина ушел с позором из родного стойбища. Богач ненавидел его и боялся. Боялся не как человека, жившего с волками. Не-ет! Вувувье опасался его как соперника за сердце красавицы Тынаку. Он хотел купить ее доро­гими подарками, но сердце девушки, которая любит другого, сильно любит, не купишь. И не испугаешь даже обычаем. Тынаку встала с ним рядом, с ним, последним человеком в стране чаучу, с человеком-волком. Она ушла с ним, стала его женой и ни разу не пожаловалась на трудности, на одинокое жилье. И вот она родила ему сына. Сына! Не пропадет в тундре корень пастуха Ивиги­на. Его внук будет твердо стоять на земле предков, будет хорошо топтать ее своими крепкими ногами.

— Дай ему имя,— попросила Тынаку, вглядываясь в сморщенное, темное личико малыша, корчившегося в плаче от непривычного мира.—Дай,—попросила мать, боясь, что злые духи могут взять вверх ребенка без имени.

— Тавтык! Пусть будет Тавтык! [29] Тавтык — на землю крепко встал. —сказал Атувье и благодарно, нежно, насколько это было возможно для потомственного пастуха, посмотрел в глаза жене.

Мальчик, до того хныкавший, вдруг затих, повернул голову к матери. Тынаку улыбнулась.

— Ему нравится это имя. Ты правильно назвал сына.

Атувье выбрался из яранги. В хороший, радостный

день родился сын. Впервые за много дней небо очисти­лось от облаков. В белесо-синем высоком небе играло большое солнце, снег под его лучами искрился, блестел, слепя глаза. Великая белая тишина в стране бело-голу­бых снегов жила в предчувствии великого пробуждения. Земля еще спала под плотными снегами, но сквозь них уже струились первые вздохи весны. Неожиданно в ближнем кустарнике мелькнуло что-то белое — заяц, при­прыгавший на кормежку, заметил человека и бросился прочь.

Атувье громко рассмеялся, крикнул вдогонку:

— Эй, длинноухий, не бойся меня! Сегодня сын Иви­гина, у которого родился сын Тавтык, не будет охотиться. Сегодня у меня большой праздник! — Он поднял руку: — Слушайте меня, звери! Я, сын Ивигина, в честь рождения сына даю слово: десять солнц я не буду охотиться. Это говорю я, Атувье. Я дал слово — я сдержу его. Пусть спокойно десять солнц и десять лун множится род каж­дого зверя.

Тынаку слышала клятву мужа. Она была счастлива: Атувье дал великую клятву в честь сына.

...Еще далеко было до тепла, до тяжелого снега, но и первые робкие шажки весны радовали Атувье и его жену. Весна — пора надежд, весна всегда приносит ра­дость.

Они радовались приближению тепла и своему сыну. Маленький Тавтык хорошо рос, наливался соками жизни, радовался лежа в самых нежных шкурках, которые успел добыть для него отец. Тынаку часто выносила его из тем­ной яранги, и мальчик с первых же дней вдыхал запахи снегов и еще не проснувшихся от спячки деревьев. С пер­вых дней Тавтык начал познавать суровую жизнь чаучу. Когда ребенок совсем маленький, он часто плачет: у него растут кишки, его мучают боли в животе, потом набу­хают десны перед появлением зубов. Плакал и Тавтык. Тынаку не баловала сына качанием на руках. Она успо­каивала его так, как успокаивали всех младенцев во время кочевок,— вынимала сына из теплых шкур и го­ленького клала на снег. Ошпаренный холодом, малыш за­мирал и затихал. Мать снова укладывала его в шкуры. Это был проверенный способ успокаивать младенца, и Тынаку, дочь чаучу, нисколько не опасалась за здоровье сына. Впрочем, ей и некогда было уделять сыну много времени — слишком много дел ждали ее рук. Она готови­ла еду, шила одежду и обувь, убиралась в яранге, выде­лывала шкурки зайцев, которых петлями брал Атувье. И, конечно же, меняла травяную подстилку у Тавтыка — он хорошо ел.

Снова в страну чаучу пришла весна с ярким-ярким солнцем. Впрочем, в этих краях она проносится быстрым чирком. Весны здесь почти не бывает. Кажется, еще вче­ра земля вздыхала под тяжелыми, наводопевшими снега­ми, а уж сегодня на проплешинах, на кочках, в затишных лесных полянках рвутся к солнцу стрелы черемши, осо­ки, набухают почки. И все — нет весны, по земле чаучу на зеленых аргизах покатилось лето. Снова реки, заводи, протоки закипели от рыбы, снова медведи торили свои тропы по хвощу и осоке — от тундры к реке, от реки — к тундре.

Атувье занялся привычным делом — заготовкой юко­лы, квашеной рыбы. Крюком, сделанным из самого длин­ного гвоздя (Тынаку взяла у отца один такой гвоздь), вбитого в шест, он таскал и таскал рыбу, пластал ее и развешивал располовиненные до хвоста тушки на жерди. Вскоре наступила пора линьки гусей, и он отправился к ближнему озеру и палкой набил немало жирных птиц, у которых очень вкусное мясо.

Еды им хватало, но прежняя забота мешала Атувье спокойно спать — нужны были оленьи шкуры. Тынаку уже исколола все пальцы, починяя одежду мужа и свою. К тому же Тавтык подрастал. Мальчик выдался в отца — крупный, длинноногий. Тынаку уже не стеснялась мужа и нет-нет да и напоминала о шкурах, о любимом, при­вычном мясе.

Атувье отмалчивался. Глупая женщина. А что они бу­дут есть долгой зимой? Год неурожайный — рыбы мало. Сеть Тынаку еще не сплела. Что есть будут? Зимой он брал петлями зайцев и куропаток, но охота на них нена­дежная. Можно, конечно, еще раз попытаться убить мед­ведя, но после встречи с людоедом ему больше не хоте­лось встречаться один на один с хозяином. Если бы у него были карабин или винчестер. Или крепкий ремень из лахтака, чтобы насторожить петлю. Атувье знал, как надо ставить петлю на кайнына. Надо найти большое дерево с наклоненной вершиной, привязать к ней петлю, а чуть выше кусок мяса. Кайнын обязательно учует мясо. Подойдет хозяин, встанет на задние лапы, потянется передними к приманке, цапнет за нее. Тут-то он и попал­ся: макушка дерева начнет выпрямляться и петля за­хватит медвежью лапу, а то и голову, вверх потянет. Медведь-то на задних лапах стоит — ничего не может сделать. Атувье видел двух кайнынов, угодивших в ре­менный капкан. Таких кайнынов охотники убивали только копьями. Из ружья нельзя. Смерть от пули по­павшего в ременную петлю медведя не нравится духам. Если кто убьет пулей, духи потом отомстят. Из ружья нельзя убивать и попавшего в петлю оленя. Такие оле­ни должны принять смерть от стрелы. Таков обычай предков, и никто не должен нарушать его. Ой-е, как плохо жить без людей, тяжело быть изгнанником . У него есть три шкурки красных лисиц, две шкурки росомах, целая горка шкурок горностаев. Их можно было поме­нять на лахтачьи ремни, на капканы. Лисиц и росомах он взял стрелами. Пришлось долго сидеть возле прима­нок. Ой-е, будь у него капканы, сколько бы шкурок он имел. Богатые здесь места, зверь непуганый, довер­чивый. Э-э, зачем такие мысли пускать в голову! Проклятые волки! Проклятый обычай! Разве он, сын Ивигина, шел против воли духов? Разве он сам ушел к хвостатым? Они, эти хитрые, сильные звери, взяли его в плен и увели за собой. Увели, чтобы он помог им вы­жить на Большом Холоде. Будь проклято племя хвоста­тых!.. До этого он никогда так плохо не думал о волках. Теперь думает. За его плен расплачиваются жена и сын. Нужны оленьи шкуры. «Нужны, нужны»,— билась в го­лове неотвязная мысль. Куда идти за дикарями? Снова в долину Круглого озера? Но дикари могли и не вернуться в нее. Искать в другом месте? Где? В другой долине. О, теперь он будет умнее. Зачем прошлым летом он три раза ходил в эту долину? Надо было убить пять, а лучше шесть дикарей и нести домой только одни шкуры.