Юрий Пшонкин - Пленник волчьей стаи

Медведь, видно испугавшись ее крика, шарахнулся назад и скрылся в кустах. Медведи не любят, когда люди громко говорят и кричат.

А Тынаку все еще стояла на четвереньках, не в си­лах даже подняться. Ее был озноб, зубы часто-часто сту­чали. Когда страх немного растаял в ее сердце, она бросилась к яранге, оставив на косе и копалку, и корешки.

Тавтык еще спал. Тынаку стянула торбаса, керкер, совсем уже износившееся платье, развесила одежду возле костра. Холод сводил скулы, зубы по-прежнему стучали. Накинув зимнюю кухлянку, она присела возле огня. Теп­ло родного очага успокоило, согрело. Тынаку даже улыб­нулась, представив, как она смешно выглядела, когда, мокрая, выползла на четвереньках из воды. Из воды?1 Она вышла из реки, которая хотела... взять ее! Испуг снова стрелой пронзил грудь женщины. «Ой-е, я совер­шила большой грех! «Верхние люди» дали мне знак идти к ним, но я... не пошла. Это они привели на косу медве­дя. Они!» — ужаснулась Тынаку. Ужаснулась и сразу окаменела. Мысли ее летали где-то далеко-далеко.

Проснулся Тавтык. Громким кряхтеньем он позвал мать. Но Тынаку не слышала его... Тогда Тавтык заорал, громко, призывно. Тынаку встрепенулась, как задремав­шая на яйцах утка, когда рядом с гнездом послышится пугающий шорох. Мать бросилась к сыну, выхватила его из люльки. Крепко прижав к груди враз притихшего сына, Тынаку, словно затравленная ребятишками-охот­никами росомаха, начала озираться по сторонам, тре­вожно вглядывалась в темень подступившего к яранге леса. Ей казалось, что сейчас из леса снова появится страшный медведь и с ним... кто-нибудь из ее родни, уже ушедший в «верхнюю тундру». Не может! Если она уй­дет, маленький Тавтык тоже придет туда. Он умрет без нее. Нет-нет, он должен еще пожить здесь, на этой зем­ле, рядом с отцом. Тавтык должен помогать отцу ры­бачить, охотиться. Нельзя Атувье оставаться здесь одно­му. Он сильный и... слабый, сердце его надорвется, если они уйдут от него туда... Тынаку исподлобья посмотрела на небо... Но ведь «верхние люди» подали знак. Разве можно нарушить священный обычай?

Сменив подстилку в люльке, она уложила сына и вы­шла из яранги. Светило уже остывшее осеннее солнце, над лесом проносились утки, играла рыба в потускневшей реке. Как хорошо было в это время сейчас на земле пред­ков! Так хорошо, что совсем не хотелось уходить туда, за высокие облака, на голубую тропу... Тынаку подошла к реке. Легкий ветер трепал увядшие косы деревьев, срывал с них разноцветные листья и швырял, стряхивал их в быструю воду. Падали, падали в реку листья, одни задерживались у кромки берега, в заводях, образуя цветистый колыхающийся ковер, другие, словно обрадо­вавшись продолжению движения, уносила река. Вода притягивала, звала, кружила голову. Тынаку словно кто- то невидимый подталкивал и подталкивал к реке. Ближе, ближе... Вдруг совсем рядом раздался крик чайки. Птица кричала так пронзительно, жалобно, что Тынаку сразу очнулась, попятилась от зазывной воды. По спине пробе­жала поземка. А чайка низко-низко летала над рекой и все кричала-причитала, будто выговаривала: «Не остав­ляй сына! Не оставля-ай сына-а-а!» Тынаку, пораженная «словами» птицы, повернулась и побежала к яранге.

К вечеру ее стал бить озноб, сильно болела голова. Увидев возвращавшегося с двумя подстреленными гусями мужа, она легла рядом с хныкавшим Тавтыком и провали­лась куда-то в липкую, горячую темноту, в которой сполохами мельтешили оранжевые, красные, синие круги...

...Семь ночей и восемь дней пролежала Тынаку на медвежьих шкурах. Болезнь высушила ее, нарисовала под глазами темные круги. Она заходилась в кашле, ей все время хотелось пить. К боли в груди и голове прибав­лялся суеверный ужас — она все время ждала, когда ее возьмут к себе «верхние люди».

Атувье неотлучно находился рядом. Он поил ее чаем, в который клал целебные травы и корешки, заготовлен­ные самой Тынаку. Поил чаем и рыбной юшкой. Рыбу и мясо Тынаку не могла есть. Зато маленький Тавтык, словно понимая, что мать не может больше кормить его своим молоком, с каждым днем все охотнее сосал жирные кусочки мяса, вяленые рыбьи спинки. Атувье быстро научился менять ему травяную подстилку и даже стал осторожно брать сына на руки. Стоило ему это большого напряжения, ибо огрубелые, могучие руки были непри­вычны к обращению с тельцем младенца. За то время, что прошло с того хмурого утра, когда он стоял с волком против соплеменников, Атувье вырос еще, раздался в пле­чах, заматёрел.

Тынаку выздоровела. В молодом теле злые духи долго не живут.

Когда Тынаку поправилась, на землю чаучу упал пер­вый снег. Но Атувье все же решил снова попытать сча­стья в охоте на оленей. Очень нужны были семье оленьи шкуры. Всю зиму не просидишь в яранге возле очага.

За время болезни жены он успел заготовить еще дров и теперь собирался на охоту с легким сердцем. Он гото­вился к долгой отлучке, понимая, что ему придется много пройти, пока он набредет на дикарей. Но только одни духи знали: эта охота продлится так долго, что Ты­наку придется самой еще не раз заготавливать дрова. Духи готовили сыну Ивигина новое испытание, но он об этом не ведал. Атувье готовился самое большое пробыть на охоте десять дней и десять лун. Он уложил в поход­ную сумку юколу, куски вяленого мяса, завернул в зам­шевый лоскут заварку, наточил нож, перекинул через плечо верный чаут, прихватил лук и стрелы и ранним утром покинул яяну.

Бледная, исхудавшая Тынаку стояла с сыном на ру­ках около кострища и все смотрела, смотрела вслед уда­лявшемуся мужу. Тяжелый камень недоброго предчувст­вия осел где-то под ее сердцем, а глаза застилали слезы. За время болезни она не раз благодарила добрых духов, которые послали ей в мужья такого сильного и доброго мужчину. Ничего, десять солнц и десять лун быстро про­бегут по небу. А может, Атувье вернется раньше. Он — удачливый, сильный. Он хорошо знает повадки домашних и диких оленей. Недаром он из рода оленных людей.

Уже третий день Атувье шел распадками, уходя все дальше и дальше от Апуки. Места ему были совсем не знакомые, но, как и любой пастух, он не боялся заблу­диться, если видел знакомое приметное место. Для него приметным была «пила» — остряки высоких гор, что ви­дел он, как только поднимался на сопку. Эта «пила» находилась на другом берегу Апуки, далеко-далеко от нее. Но ему достаточно и этой метки. Правда, пока ему везло — облака плыли высоко. Все же он примечал по дороге и другие метки-места. Вот справа стоит гора,, вершина которой словно расколота топоромвеликана: А раньше, на подходе к ней, он запомнил сопку, у которой вершина была словно срезана ножом великана. Истинный сын этой земли, оленный человек Атувье был прирождённым следопытом-ходоком и обладал долгой, крепкой зрительной памятью. Иного и быть не могло: тот, кто не умеет читать следы зверя, кто не может узнать, какая будет погода сегодня и завтра, кто не запоминает дорогу, тот не оленный человек. Неопытного, невнима­тельного пастуха старушка Келле сразу заманит, закру­тит... Куда он шел? Атувье и сам не знал. Он просто шел то берегом реки, то по склону сопки, а то подни­мался на вершину, чтобы с нее оглядеть другой распадок. Он предчувствовал, что где-то в этих местах пасутся поднебесные сильные, чуткие олешки, которые лучше до­машних чуют волка, медведя, дым костра, человека. Если он, Атувье, набредет на стадо дикарей, то ему придется здорово попотеть, чтобы подкрасться на расстояние полета стрелы или на длину чаута. Да, совсем неплохо было бы заловить дикаря и привести его. Лучше двух или трех. Двух важенок и одного быка. О, тогда бы через две зимы у него было бы маленькое стадо. Он бы сумел сохранить и взрослых, и оленят. Сумел бы. Э-э, зачем мечтать о живых дикарях? Хоть бы подстрелить трех-четырех и содрать с них шкуры.