Николай Северин - Сын Олонга

Однажды готовился к отъезду Итко: вычистил ружье, приготовил капканы, починил лыжи, навьючил сумы припасами. Перед отъездом поел жирного баранчика, выпил кумысу, лег на кошму, задремал. Но спать не пришлось.

В звончатом лае залились собаки.

Протирая заспанные глаза, Итко вышел на собачий лай.

На коне подъезжал человек — русский человек.

«Зачем теперь едет, шкурок еще нет?» — промелькнуло в голове Итко.

Собаки рвались, хватались зубами за свисающие полы приехавшего.

Всадник отбивался камчой.

«Борода есть, а чэгэдек бабий», отметил недоуменно Итко.

Но раздумывать было некогда, он бросился отгонять собак и, подавая руки, помог гостю сойти с седла.

Бородатый русский в бабьем чэгэдеке замахал по-шаманьи над Иткиной головой и шлепнул ему рукой губы. Чокнули зубы. Итко от испуга мотнул головой. Приехавший заговорил, но Итко мало знал по-русски. Он знаком пригласил в аил и усадил на почетном месте, за костром. Набил трубку, закурил и подал гостю. Но тот кивком сказал — нет. Отказаться от трубки дружбы — кровно обидеть. Итко посмотрел в огонь и сплюнул через зубы.

— Кто это?.. — спросил он тихо у матери.

— Русский шаман!

Миссионер был целый день в аиле. Строго спрашивал Тохтыш об иконах. Тохтыш рылась под нарами, ворочала седла и, наконец, нашла одного бога, лежащего вместо покрышки на туесе с кислым молоком. Миссионер вымыл, вытер икону, зажег дым в чашечке, махал чашечкой перед богом, потом велел Тохтыш целовать икону. Итко, сидя на седлах у выхода, смотрел на шаманство.

Пахло ладаном.

«Русский шаман такой же, как наш шаман, только где бубен?..» Итко выбежал из аила посмотреть, нет ли бубна у седла.

Вечером миссионер учил Тохтыш и Итко молитвам: «Отче наш», «Богородице, дево…»

Качается Итко, вторит словам. Слова русские, непонятные. Купцы этих слов Итко не говорили. Купцы учили ругани.

— Купцы якши (хорошо) учил, — говорит Итко шаману, — твоя яман (плохо) учил… Моя не понимай…

Утром шаман велел Тохтыш нести бога к реке. Идет Тохтыш и радуется: «Топить будут, а то Эрлик сердится на Николу, большого русского бога, живущего на седьмом небе».

За Тохтыш шел Итко, позади миссионер. Он попрежнему пел и дымил из чашки.

У реки Тохтыш услал вверх. Итко велел снять рубаху и штаны. Не понимая для чего, снял. Голый Итко корчился от холодного ветра, миссионер толкал его в воду ладонью в спину. Обламывая ледышки, оглядываясь на берег, Итко полез в холодный Чулышман. Вода дошла до пояса. Миссионер, заглушая ветер, кричал: «Отче наш…»

Итко за ним… Вода жжет, миссионер поет: «Крещается раб божий». С «Отче» на «Богородицу»… Судороги сводят ноги. Дальше Итко молитву забыл. Начал ругаться, как учили купцы. Миссионер, слушая, махал крестом и пел:

Судороги корчили ноги. Больше не мог стоять Итко. В синем дрожании выскочил из воды. Миссионер, растопыривая веревочки, хотел надеть крест. Трясущийся Итко схватил на ходу рубаху, штаны и побежал во весь дух к аилу.

Вечером опять мучил русский шаман. «Богородице, дево, радуйся!..» Да сотни раз заставлял Итко и Тохтыш повторять новое имя: «Иннокентий».

Раб божий Иннокентий, незаметно выпив еще туесок араки, повеселел, запел радостные песни, вставляя «Богородицу» и слова ругательные, купеческие, сочные. Лез целоваться и обнимать:

— Русский шаман, зачем твоя Итко в морозную воду толкал?

Тот, отмахиваясь, бубнил молитвы, как старый сыч на березе.

Утром перед отъездом сказал миссионер Тохтыш:

— Ты отдашь за святое крещение три коровы, за Чулышманские луга двух кобылиц, за хворост и бересту для аила двух баранов.

Садясь на коня, миссионер велел Итко снять шапку и подойти к нему. Тот подошел. Положив руку на голову, велел читать молитву. Опять спутались у Итко все богородицы. Взбешенный миссионер камчой стегнул коня и крикнул:

— Дурак!

— Дурак! — попугаем повторил Итко.

Слово легкое, простое. Миссионеру некогда: надо объехать тысячи верст, окрестить десятки людей, которые уже женились; были семьи, в которых венчали мужа и жену, уже имевших троих детей, отпевали давно сгнивших.

Перед приездом миссионера алтайцы искали русских богов, мыли, а после отъезда забрасывали.

Монастырь ставил кресты по Чулышманской долине, и некрещеные алтайцы могли останавливаться только в пяти верстах от крестов.

В лето 1918 года в логах также дымились аилы, ягнятились овцы, телились коровы и жеребились кобылицы.

Но верховые алтайцы слух разнесли: «Царя нет, начальников всех нет, вместо зайсана [29] Зайсан — старшина рода. совет сидит.

Видел Итко, как раньше приезжал начальник. Тохтыш, помогая сойти с седла, целовала сапог и провожала в аил.

Итко скакал в табун за лучшими жеребцами. По отъезде начальника Тохтыш говорила:

— Хорош начальник, всего двух жеребцов увел, очень хорош!

Помнил Итко, что «сукно на нем синее, пуговицы сверкают, на боку нож длинный в светлой жести, на ногах колокольчики звенят».

Но вскоре за хорошей первой вестью полетели верховые, передавая в приветствиях черную новость:

— Царя нет, большой начальник есть хуже царя, скот берет, баранов режет, лошадей табунами угоняет. Зовут Колчак…

От колчаковского налета снимались урочища, седлали лошадей и гнали табуны по каменистой пустыне за перевалы, в жесткие колючие степи Монголии. Не верили слуху Тохтыш и Итко, но прошли караваны кочевников, пробираясь в Монголию, жаловались на начальников, которые угоняют стада, грабят имущество и жгут урочища. Вечером сидели с трубкой мать и сын. После трубки первым заговорил Итко.

— Монголия — чужая земля, уйдем в верховья Чулышмана!..

— Итко, ты теперь хозяин, решай!..

Шестнадцать весен цвело в глазах Итко. Глаза Итко — черный лес — кара-агаш. Не было жеребцов в стаде, которых Итко не мог усмирить: самые дикие жеребцы после горячей скачки дрожали, и пена хлопьями текла на живот. Звериные тропы, горные трущобы знал теперь Итко не хуже отца. На мхах, в в снегах читал лесную азбуку и по шерстинкам, оставленным в кустах пробегающим зверем, по следам зубов на объеденной коре узнавай Итко самца, самку и детенышей. От его выстрела не уходил марал, пулька из его кремневки метко била в глаз белку.

Утром Итко на любимой чубарой летал вокруг стада; кисточки шапки развевались в воздухе.

— В путь, в путь!

Обширен Алтай, имеющий гривы верблюдов! Как змеи сплетенные, тянутся хребты твои, Хан-Алтай!

Между гривами гор, перед табуном едет впереди Тохтыш, сзади Итко:

— Э-э-ге-ге-эгэ!..

Голос Итко перекликается со звоном ущелья. Тропинка ломается на хребтах, трудно скоту, тяжко человеку… Шесть дней маялись люди и скот. За снежными перевалами, у Джувля-куль, Саяны смыкаются с Чулышманским хребтом: там дик зверь, куропатка не боится человека. Редко в погоне за зверем забегают сюда охотники. Не любят кочевники Джувля-кульское нагорье: в высоких лугах поздно зацветают травы, а осенью рано начинает дуть хиус — снежный ветер севера. В хребтах, тысячу метров над уровнем моря, в искрящемся горном озере вода меняет цвета; ранней весной от кольца голых скал светится черным цыганским глазом; зацветут горы зеленью, — озеро играет переливами цветов; а когда раскроются горящие шапки пятиаршинных пионов, — кровяными каплями рубинится озеро.