Елена Крюкова - Золото

– Отвали, – выцедил Андрон сквозь зубы, будто выпустил марихуановый дымок. – Иди сам трудись, трудоголик. Считай, что я тут у тебя на твоем коровьем довольствии. Мне просто нравится, как варит кашу Славка Сатырос. У тебя отличная повариха. А все остальное хреновое. Не мог для работников палатки четырехместные закупить, немецкие. Живем, как в нужниках. Благо юг, жарко. Не тронь меня! Не нравится, что я волыню?.. Я, между прочим, музыкант. Я готовлюсь к концертам… учу программы…

– Знаю, знаю, – Серега махнул рукой, – как ты со Славкой готовишь программы… там, у рыбсовхоза, на бережочке!..

– Мы там едим хамсу, – не моргнув глазом, ответил Андрон и потрогал маленькую рапану на цепочке у себя на груди. – Я любитель хамсы. И кильки. Пряного посола.

Его наглые, беспросветно-черные, масленые глаза смотрели на Серегу невинно и порочно. Красивый невинный циник, не знающий о том, что цинизм неизлечим, как СПИД. Что с ним сделаешь!

– Хочешь, концерт для вас всех сделаю?

– Что, что?.. – Ковалев даже вытянулся, как гусь. – Концерт?..

– Ну да, концерт. Спою для вас. Все для вас, сударь! – Андрон раскланялся, как шут гороховый. – Кое-то из старого репертуарчика, кое-что из новья. Звиняйте, дядьку, бананив немае, то есть, конечно, музыкального сопровожденья. Ты же знаешь, мужик, что у меня есть мои ребята, и я без них как без рук, выступленья а капелла – не в моем стиле. Ну да черт с тобой. Лето, жара, эта ваша чертова Гермонасса… Экзотика! Я вам спою… еще на «бис», так и быть!

Серега воззрился на Андрона, судорожно сглотнув. Великий Андрон будет петь здесь, в дикой таманской степи! И для кого – для кучки баб и мужиков, копающихся в земле и обалдевших вконец от жары! И бесплатно! И без своего басиста Демиса, изумительной красоты грека из Афин, все болтали – «голубого», которого он подцепил на гастролях, и без своего ударника Раду, изумительной красоты молдаванина из Кишинева, что сам к нему приклеился, разогнав всех прежних ударников; и без своих двух граций – Райки и Файки Саид-Шах, дочек индийского имама и русской актрисы, черненьких девочек с шоколадной кожей и красными священными индусскими точками во лбу, на бэк-вокале, – без Райки и Файки какие были песни Андрона?!.. – и без двух тощих кордебалетных змеюк Лиры и Виктора, создававших подтанцовочный ненавязчивый фон… один! Серега вспомнил старый анекдот. «Без ансамбля! Сам, бля!.. Один, бля!..» Вот так поворот, и мотор ревет. Им всем подфартило, выходит?.. Недаром Андрон экспедиционный хлеб ест, археологическую кашу лопает.

Серега усмехнулся. Выгоревшие бараньи кудри над его лбом, как копна сена, качнулись вниз в знак согласья.

– Тебе сцена нужна?.. ребята помост срубят…

– Не нужно мне ничего, – поморщился Андрон. – Я могу петь хоть стоя, хоть лежа, хоть в степи, хоть в лодке в море. Хоть когда занимаюсь любовью, прямо на бабенке. Мне даже нравится простор. Интересно, проверю, – а голос не гаснет на свежем воздухе?.. Мариан Андерсон, говорят, пела в Нью-Йорке у статуи Свободы на площади – и толпы народу собирались и слушали ее, и слышали, вот что странно!..

И Андрон закатил почтеннейшей публике свой концерт, как доведенная до отчаянья дамочка закатывает истерику. Он закатил его один так, будто сто оркестрантов трудились и потели. Серега прикусил язык и взял все свои слова о лентяйстве и баклушах обратно. На этот Труд стоило взглянуть. Это стоило услышать.

Андрон собрал всех после обеда, к вечеру, на ровной поляне за лагерем, на обрыве, поросшем тощенькой сухой травкой. Все расселись прямо на земле, скрестив ноги, по-восточному. Ветер с моря дул, ласково обдувал публику. Моника, воткнув в белые волосы неизменный черепаховый гребень, длинными зубами, как лошадь, улыбалась Гурию Жермону. Коля Страхов придирчиво глядел на голую спину Андрона, ставшего поодаль, уставясь в морскую даль – вдохновлявшегося. Серега Ковалев уселся рядом со Славкой Сатырос, явившуюся на концерт поп-звезды все в той же тельняшке – больше одежонки у нее не было, что ли?.. Леон, мрачно сидя в стороне, под высохшим, мертвым пирамидальным тополенком, ковырял сухую землю пяткой. Серега оглядывался – не было Ежика и Светланы. А, вон они идут, поднимаются вверх по обрыву, Ежик подает Светлане руку. Хороша Светка, вот оторва!.. То с Гурием ночью в Керчи пропадает, то мальчонке мозги пудрит, пока мать в отъезде… Да, купались вместе; у Светки волосы все мокрые. А потом на песочке… Да нет, брось, Серега, не может Светка быть такой! Все может быть. Ты же сам знаешь. Это жизнь.

Светлана и Ежик сели на землю в сторонке, скромно. Они сами не знали, что будет, почему все собрались тут, на поляне. Андрон повернулся. Закинул руки за спину. Развернул грудь колесом. Дернул торсом, и все «феньки» на его тарзанской груди затряслись и запрыгали.

– Я! Иду! И мой стеклянный глаз! Я! Иду! Пародия! На вас! – закричал он натужно, присев, неприлично выставив два пальца напротив вздыбленных под плавками чресел: весь его концертный наряд был – плавки и «фенечки», и более ничего. Все вздрогнули. Начиналось действо. Андрон начал его так мощно, ярко, стильно и непотребно, что у людей, особо обостренно относившихся к любому проявленью дурновкусия и пошлости, захолонуло в груди. Весь вызов, вся черная, со срезанными кончиками пальцев, расшитая металлическими клепками перчатка, брошенная в лицо времени и стране, то ли погибшей, то ли воспрянувшей – еще никто не знал, – вся гадость, превратившаяся в искусство, вся помоечная чернота, превратившаяся в выблеск культуры, все сухие корки бомжей и все кровавые алмазы богатеев, все смерти в подворотнях от ножа и все марихуаны, выкуренные в салонах elegant, – все это обрушилось из изгалявшегося, орущего, кривляющегося, по кричащего, то шепчущего еле слышно Андрона на слушателей, рассевшихся на полынной степной земле, и это и была разгадка тайны времени, нагло и властно востребовавшего у человека Полной Свободы Выраженья – взамен за Полную Подчиненность Идолу. Андрон хрипел и плакал. Андрон кричал, выкрикивал и выпевал в степь такие тексты, что и не снились благопристойным Бобу Гребенщикову и Виктору Цою. Наступило время Новой Классики – классики хулиганства, классики-во-все-тяжкие, классики сонного сексапильства, срамного обнаженья, сыпанья ругательным и сногсшибательным рэпом, классики говорить пошлость за пошлостью – пока вы, слушатели, зрители и поглотители меня, звезды, не почувствуете наконец, что есть Пошлость с большой буквы, и это уже – искусство и инсталляция, потому что время безжалостно срубило красоту под корень, а пьедестал остался – ну, что прикажешь делать с ним?! Влезай на пьедестал, ребята! Кричи, надрывай пуп! Это наше время! Это время Великой Пошлости, и, чем пошлее ты выругаешься, чем ты сильней отклячишь задницу или выставишь вперед едва прикрытую передницу – тем влюбленней к тебе ринутся, тем сильней тебя раскупят, тем громче крикнут тебе из зала: «Давай, Андро-о-о-он!..»