Елена Крюкова - Золото

И она погрузила слушателей в мир вечерней морской шири, призрачных гор вдали, печали и непрошедшей страсти. Люди закрыли глаза, слушая певицу, а она так отдавалась волнам музыки, так качалась на ее любовных волнах, будто плыла она в корабле, в ладье, будто ее обнимали любимые, единственные руки…

– Увы, напоминают мне твои жестокие напевы и степь, и ночь, и при Луне черты далекой, бедной девы…

Далекая, бедная дева. Это она сама. Она – тогда, на таманском обрыве. Вцепившаяся в занесенную руку с мечом. Плачущая над корчащимся от боли в сухой полыни телом человека, что хотел убить ее и Романа. Перевязывающая ему рану – так, как сделала бы это на ее месте любая опытная медсестра. Пустившая на бинты свою разодранную на клочки выцветшую майку с надписью на груди… какая была на ее майке надпись на груди?..

– Я призрак милый, роковой, тебя увидев, забываю… но ты поешь – и предо мной его я вновь воображаю!..

Ушедшие в туман времени лица. Жермон с чашечкой кофе в Керчи, на палубе корабля-ресторана. Андрон, убитый, в палатке. Ежик, мечущийся в горячечном бреду после гибели матери. Моника с пропоротым боком, зажавшая в мертвых пальцах сухую траву. Все призраки. Все милые призраки. Все ушли туда, откуда нет возврата. Если б их с Романом, как Радамеса с Аидой, кто-нибудь замуровал навек в стене, и им грозила бы смерть от голода и истощенья – согласились бы они умереть вместе?.. И тот, страшный, с заросшим бородой красивым лицом, лежащий навзничь в полыни – Касперский… Прочь, призраки. Она живая. Она живая, поет и любит. Ну не выстрелит же никто в нее из зала. Хотя Микеланджеловой Пьете разбили лицо молотком. И Рембрандтовой Данае облили грудь и живот кислотой. Ненависть неуничтожима. Зло в мире есть. Никуда не денешь.

– Не пой, красавица…

Пой, красавица. Пока ты поешь – зло сидит в углу, во тьме, скорчившись, и кусает губы от бессилья. Ибо оно чувствует: вечность – за тобой. А за ним – только его проходящее, пролетающее время.

Зал взорвался аплодисментами. Светлана кланялась долго, прижимала руки к груди. Ослепительно улыбалась. У нее была такая ослепительная улыбка, что Роман, шутя, говаривал: «Что, пошла опять обольщать своих продюсеров и импресарио улыбками?!..» Аплодисменты набегали, как прибой, к ее ногам, и она выходила снова и снова. И щедро пела – на «бис»: и Рахманинова, и Чайковского, и Верди, и Бизе, и народные итальянские песни, пахнущие морем и солнцем, свежей рыбой в сетях и долькой апельсина. O sole mio!.. o Luna mia…

Наконец певица устала, и слушатели утомились. Она, удаляясь по сцене за кулисы, ступая античными сандальями по желтым доскам, услышала:

– Божественный концерт!.. Такое бельканто… У меня впечатленье, что эта девочка в Италии училась!..

Она вошла в артистическую, уселась перед зеркалом, усмехнулась. Бельканто. Знала бы вся эта роскошная правительственная публика, что она была простой медсестричкой и рок-певичкой. Ее бельканто было – московские подвалы, где собирались рок-группы, куда она, чувствуя в себе жажду петь, приходила репетировать, и перед ее ртом был микрофон, а голос у нее был такой сильный, что Горшок ей кричал: «Убери башку от микрофона!.. Встань на три метра от него!.. Фонит!..» Нет, врешь, Светлана. Потом у тебя была Консерватория. И лучшие учителя. И великая Образцова. И старая Измайлова. И, когда ты в Большом театре пела в «Бале-маскараде» вместе с Ниной Раутио, она, после спектакля, вся в слезах, расцеловала тебя и прижала свое мокрое лицо к твоему.

Она не успела снять краску. В артистическую повалил народ. Ее все хотели поздравить. Боже, да тут весь зал, ровным счетом!.. Она протягивала руки, отвечала на поцелуи; улыбалась и смеялась; благодарила, ставила автографы, сияла глазами. Зеркала в артистической, забавные старинные трюмо, отражали ее и гостей, улыбки и блеск камней на запястьях и шеях.

– О, you are a big artist… a famous artist!..

«Посол Англии», – шепнули ей на ухо. Она улыбнулась чуть шире, опять, своим традиционным вокальным жестом, прижала руку к обнаженной груди в вырезе пеплоса. Английский посол глядел на нее пристально, будто изучая и запоминая. Потом наклонился к переводчику.

– Мистер Томас Лайнс приглашает вас этим летом сделать концерт в Вестминстере, для английской королевы. Ваше пение очень понравилось господину послу, – тараторил парень-синхрон, – если вы пожелаете, контракт принесут к вам домой или отправят по вашему факсу, оставьте координаты, господин посол будет очень польщен…

Она небрежно вытащила из сумочки, валявшейся тут же, на репетиционном рояле, визитку. Посол, сквозь очки, внимательно изучил ее. Всплеснул руками.

– О! Svetlana Sa-do-roznaya?!.. I know your famous husband…

– Господин посол говорит, – синхрон знал свое дело туго, – что он знаком с вашим знаменитым мужем, господином Романом Задорожным, весь мир, и он в том числе, очень уважает вашего мужа за все его изысканья и достиженья в археологии… быть историком, археологом – так почетно… и потом, сейчас это так опасно… сокровища крадут… ваш муж, говорит господин посол, смелый человек, он наслышан про его приключенья… Есть мысль – написать вашему мужу книгу обо всех приключеньях, что случались с ним в жизни, и он может издать ее в Англии, и она будет бестселлером, господин посол гарантирует… он не сомневается…

Посол, глядя на нее острыми глазами поверх очков, протянул ей визитку тоже.

– Он договаривается о встрече с вами и вашим мужем, – верещал парнишка, – вас устроит, например, среда, в посольстве, в три часа дня?..

Светлана кивнула. Из-за грузной фигуры посла, сверлящего ее глазами, вывернулась восторженная девочка, черненькая, тоненькая, с широко распахнутыми черными глазками, похожая на итальяночку, и обрушила ей в руки немыслимой величины букет цветов. Розы, гвоздики, тюльпаны… да этот ребенок совсем с ума сошел!.. Она, из-за цветов, опять обворожительно улыбнулась и кивнула головой послу: да, я согласна, мы с мужем придем.

Вот и поймала посла на крючок, думала она озорно, а может, там, в Англии, какие раскопки Романа ждут, ведь Англия – страна древних загадок, один Уэльс чего стоит, один каменный странный Стоунхендж… Роман рассказывал ей про археологические загадки Англии; у него была одна теория – он проповедовал идею концентрических кругов развития цивилизации, сравнивая древние лабиринты в Карнаке, в Скандинавии, в Англии и Шотландии, на Крите, на Белом море и на Урале, в Аркаиме. Он шептал ей: «Возможно, культура зародилась не там, где я думал – не в Пратрое, не в Измире… и даже не в погибшей Атлантиде… Она зародилась в Арктиде, в Гиперборее!.. да, это звучит достаточно фантастично, но эта гипотеза заслуживает рассмотренья – наши предки пришли с Севера, и ты же помнишь эти стихи Мартынова: есть гавань у границ Гипербореи… Златокипящая Мангазея, да!.. Пойми, златокипящая…» Светлана улыбалась и проводила нежно рукой по его щеке. Время не властно над их любовью. Она – золото гораздо более драгоценное, чем все золото Гипербореи и Мангазеи. Она хорошо знала своего Романа. Он поедет на Север. Он будет бродить по каменным кладкам древних лабиринтов. Он будет мотаться над суровыми землями на вертолете, делать зарисовки с воздуха. Он же сумасшедший, ее Роман. Как и она сама. Каждый на земле поет свою песню. И важно в своем деле быть сумасшедшим. Как это написал ей дирижер Франко Россо, с которым она пела Азучену: «Самой гениальной сумасшедшей из всех, с которыми я когда-либо работал на сцене».