Марк Твен - Похождения Гекльберри Финна (пер.Энгельгардт)

Покойная художница обладала при жизни альбомом, на листках которого наклеивала вырезанные из «Пресвитерианского Наблюдателя» некрологи — сообщения о внезапных смертях и тяжких страданиях, а затем сочиняла уже сама от себя стихи на вышеупомянутые трогательные темы. Стихи эти были очень недурны. В качестве образчика приведу оду, написанную на смерть одного мальчика, Стефана Доулинга-Ботса, упавшего в колодец и утонувшего там.

Если Эмилия Гренжерфорд могла на четырнадцатом году писать такие стихи, то до каких, спрашивается, геркулесовых столбов поэзии она могла бы дойти с течением времени?! Бэк говорил, что сочинять стихи не составляло для нее ни малейшего труда. Она даже не задумывалась над ними. Иной раз случалось, правда, что она напишет стишок, к которому ни за что не под берешь рифму, но тогда она просто-напросто его зачеркивала, заменяла новым и принималась опять чесать во все лопатки, не останавливаясь. Иные поэтессы бывают с норовом, но она не капризничала и во всякую любую минуту готова была писать стихи на какую угодно тему меланхолического содержания. Каждый раз, когда умирал по соседству мужчина, женщина или ребенок, она всегда приходила туда с одою, которую называла при ношением. Соседи говорили, что вслед за смертью является в дом сперва доктор, потом Эмеллина, а за нею уж гробовщик; ему всего лишь раз удалось опередить Эмеллину, да и то единственно потому, что бедняжка затруднялась приисканием рифмы к фамилии покой ника, которого звали Уйстлер. С тех пор она как-то сразу переменилась, не жаловалась ни на какую болезнь, но видимо таяла, как свеча, и вскоре скончалась. Сколько раз, подумаешь, случалось мне входить в маленькую комнатку, где жила эта бедняжка, вынимать старый ее альбом и читать там ее стихотворения! Я де лал это обыкновенно в тех случаях, когда ее картины вызывали у меня слишком уж грустное настроение и я начинал на нее немножко злиться. Дело в том, что я любил всю семью Гренжерфордов как живых, так и мертвых, и не хотел, чтобы между нами пробежала черная кошка. Бедняжка Эмеллина писала при жизни стихи для всех покойников, и мне казалось несправедливым, что никто не потрудился написать оду на ее собственную смерть. Я сам было пробовал выжать из себя стишок или два, но ничего не выходило. Комнатка Эмеллины содержалась в чистоте и порядке: все было прибрано там именно так, как более всего нравилось Эмеллине при жизни, и никто никогда не спал на ее кроватке. Почтенная старушка мать всегда сама убирала комнатку, хотя в доме имелось достаточное число прислуги из негров. Она обыкновенно занималась в этой комнатке шитьем и читала Библию.

Полковник Гренжерфорд. — Аристократия. — Вендетта. — Завеща ние. — Водяные мокасины. — Плот найден. — Штабель бревен. — Свинина и капуста. — Вы ли это, голубчик?

Полковник Гренжерфорд был очень худощавый, рослый мужчина, — смуглый, но вместе с тем бледный, без малейших признаков румянца. Каждый день он брил себе бакенбарды, усы и бороду. Полковник обладал замечательно изящными губами и ноздрями и тонким орлиным носом; под густыми бровями сверкали у него черные, как смоль, глаза, запавшие так глубоко, что они глядели на вас словно из пещеры; высокое его чело обрамлялось черными прямыми волосами, ниспадавшими на плечи; руки у него были длинные и тонкие; он каждый день надевал на себя чистое белье и облачался с ног до головы в костюм из ослепительного белого полотна, а по воскресеньям носил синий фрак с золочеными пуговицами. Полковник прогуливался всегда с тростью из красного дерева, украшенной серебряным массивным набалдашником. В нем нельзя было подметить ни малейшей тени легкомысленно-шутливого, панибратского отношения, но вместе с тем он никогда не позволял себе также повышать голос: он всегда был по отношению к каждому из нас добр до такой степени, в какой это представлялось возможным и уместным. Каждый это чувствовал и знал, а потому относился к нему с полным доверием. Иногда полковник улыбался, и тогда это производило очень приятное впечатление, но когда ему случалось выпрямиться, словно столб, воздвигнутый в честь Свободы, и когда из-под его бровей начинали сверкать молнии, — невольно ощущалось стремление вскарабкаться сперва повыше на дерево, а потом уже приступить к выяснению, кто и в чем именно провинился. Ему никогда не доводилось делать кому-либо выговора за непристойное обхождение, так как все в его присутствии вели себя в высшей степени прилично и с тактом. Решительно все окружавшие полковника его любили: он был для всех словно ясное солнышко; казалось, вся природа начинала улыбаться с его появлением. Напротив, когда его чело изображало грозовую тучу, немедленно водворялся ужасающий мрак, но всего лишь на какие-нибудь полминуты. Это оказывалось достаточным для того, чтобы потом в течение целой недели все шло как по струнке.

Когда, бывало, полковник и старая барыня, его суп руга, сходили утром в столовую, вся семья немедленно же вставала — приветствовала их и не осмеливалась сесть прежде, чем они займут почетные свои места за столом; Том и Боб направлялись тогда к столику, на котором помещался поставец со старинными напитка ми, наливали рюмочку английской горькой и подавали ее полковнику; он держал ее в руке, ожидая, пока Том и Боб нальют тоже себе по рюмочке, затем молодые люди кланялись и провозглашали тост: «За ваше здоровье, сударь и сударыня!» Полковник и полковница благодарили своих сыновей легким поклоном, и тогда лишь Том и Боб одновременно с полковником осушали свои рюмки, после чего оба они наливали мне и Бэку в свои рюмки по чайной ложечке воды с сахаром, разбавленной несколькими каплями водки или яблочного сидра, и мы, в свою очередь, пили тоже за доброе здоровье и благоденствие полковника и полковницы.