Марк Твен - Выдержал, или Попривык и вынес

Бѣдный Олендорфъ не могъ продолжать и заплакалъ, плакалъ онъ не одинъ, такъ какъ я и мистеръ Баллу присоединились къ его слезамъ. Наконецъ, Олендорфъ совладалъ съ собою и сталъ снова говорить и прощать меня, въ чемъ я былъ виноватъ передъ нимъ. Затѣмъ онъ вытащилъ бутылку виски и сказалъ, что будетъ ли онъ живъ или мертвъ, но больше никогда не прикоснется до вина. Онъ говорилъ, что потерялъ всякую надежду на сохраненіе жизни и хотя чувствовалъ себя плохо подготовленнымъ къ смерти, но подчинялся смиренно своей участи; если онъ и желалъ бы продлить свое существованіе, то не для эгоистическихъ цѣлей, а единственно для того, чтобы совсѣмъ преобразиться и предаться добрымъ дѣламъ, помогать нищимъ, ухаживать за больными и предостерегать каждаго отъ дурныхъ послѣдствій невоздержанія, жизнь его была бы полезнымъ примѣромъ для юношества, и тогда подъ конецъ умереть съ пріятнымъ сознаніемъ, что прожилъ не даромъ. Онъ кончилъ тѣмъ, что сказалъ, что тутъ же, въ присутствіи смерти, начинаетъ свое преобразованіе, такъ какъ нельзя было надѣяться на продленіе времени, чтобы съ пользою посвятить свою жизнь — и съ этимъ онъ швырнулъ далеко отъ себя бутылку виски.

Мистеръ Баллу дѣлалъ замѣчанія подобнаго же свойства и началъ съ того, что выбросилъ старую колоду картъ, съ которой не разставался и которая услаждала наше заключеніе во время наводненія и сдѣлало его отчасти сноснымъ. Онъ сказалъ, что хотя никогда не былъ игрокомъ, но всетаки доволенъ, такъ какъ игра въ карты. во всякомъ случаѣ занятіе безнравственное и вредное, и ни одинъ человѣкъ не могъ вполнѣ быть чистымъ и непорочнымъ, если не избѣгалъ ихъ. «И потому, — продолжалъ онъ, — совершая это дѣйствіе, я уже теперь начинаю чувствовать симпатію къ духовной сатурналіи, необходимой для полнаго и окончательнаго преобразованія». Этотъ наборъ словъ тронулъ его, какъ никогда не могла осмысленная рѣчь, и старикъ зарыдалъ заунывно, но не безъ примѣси довольства. Моя собственная исповѣдь была такого же характера, какъ и моихъ товарищей, и я знаю, что чувства, внушаемыя ею, были чистосердечны и искренни. Мы все были искренни и всѣ глубоко тронуты и проникнуты присутствіемъ смерти и сознаніемъ лишенія всякой надежды. Я бросилъ свою трубку и, сдѣлавъ это, почувствовалъ себя свободнымъ отъ ненавистнаго порока, который угнеталъ меня постоянно, какъ тиранъ. И пока я еще говорилъ, то размышлялъ о томъ добрѣ, которое могъ бы сдѣлать на этомъ свѣтѣ, и о большемъ еще теперь, съ помощью новыхъ побужденій и высшихъ и лучшихъ стремленій, если только продлить жизнь на нѣсколько лѣтъ болѣе; мысль эта меня терзала и слезы снова потекли ручьями. Мы всѣ трое обнялись и въ такомъ положеніи, сидя, ожидали появленія сонливости, которая всегда предшествуетъ смерти отъ замерзанія.

Понемногу оно стало нами овладѣвать, мы сказали другъ другу послѣднее прости. Пріятное ощущеніе сонливости захватывало пропадающее сознаніе, а снѣгъ хлопьями укутывалъ бѣлымъ саваномъ мое побѣжденное тѣло. Пришелъ часъ забвенія. Борьба съ жизнью прекращалась.

Не помню, долго ли я находился въ состояніи забвенія, но оно показалось мнѣ вѣчностью. Понемногу я сталъ смутно сознавать себя и почувствовалъ боль во всѣхъ членахъ и по всѣму тѣлу. Я вздрогнулъ. «Смерть, — мелькнуло въ головѣ,- вотъ она, смерть!»

Около себя увидалъ я что-то бѣлое, поднимающееся, и услыхалъ голосъ, полный горечи, сказавшій:

— Не будетъ ли кто изъ васъ, джентльмэны, настолько любезнымъ, ударить меня сзади?

Это былъ Баллу, по крайней мѣрѣ, это было его подобіе, въ сидячемъ положеніи, покрытый снѣгомъ и обладающій его голосомъ.

Я всталъ и тутъ, при неясномъ еще разсвѣтѣ увидѣлъ въ пятнадцати шагахъ отъ насъ постройки и зданіе почтовой станціи и нашихъ осѣдланныхъ лошадей, стоящихъ подъ навѣсомъ!

Недалеко отъ меня поднялся дугообразный снѣжный сугробъ и Олендорфъ показался; мы всѣ трое усѣлись и смотрѣли на дома, не рѣшаясь промолвить слово. Правда, намъ нечего было сказать. Положеніе наше было настолько глупо-смѣшное и унизительное, что слова теряли смыслъ, и мы не знали, съ чего начать.

Чувство радости освобожденія было отравлено, не только отравлено, оно почти совсѣмъ не ощущалось. Не проронивъ ни слова, мы сдѣлались почему-то сердиты, раздражительны, злы другъ на друга, злы на себя, злы на всѣхъ вообще; угрюмо стряхнули нависшій снѣгъ съ одежды и смущенно поплелись одинъ за другимъ къ лошадямъ, разсѣдлали ихъ и вошли на станцію. Я едва ли что-нибудь преувеличилъ, разсказавъ это курьезное и глупое происшествіе. Оно было именно точь-въ-точь, какъ я его описалъ… Не дурно, дѣйствительно, просидѣть въ степи, ночью во время мятели, быть почти занесенными снѣгомъ, чувствовать себя одинокими, безпомощными, когда въ пятнадцати шагахъ стоитъ уютная гостинница.

Въ продолженіе двухъ часовъ мы сидѣли на станціи въ сторонѣ отъ всѣхъ и мысленно вспоминали съ отвращеніемъ все происшедшее. Поняли, почему лошади насъ покинули. Онѣ, почуявъ свободу ушли и, вѣроятно, черезъ четверть часа стояли уже подъ навѣсомъ и слышали и потѣшались надъ нашими исповѣдями и жалобами.

Послѣ завтрака мы почувствовали себя нѣсколько лучше, бодрость жизни вернулась. Свѣтъ казался привлекательнымъ и жизнь стала снова драгоцѣнна, какъ и въ прежнее время. Не много погодя мною овладѣло какое-то странное безпокойство, которое росло, мучило меня, не переставая. Увы, мое преобразованіе было далеко несовершенно — я хотѣлъ курить! Я воздерживался, сколько силы дозволяли, но плоть немощна. Я вышелъ одинъ побродить и боролся самъ съ собою цѣлый часъ, напоминалъ себѣ свои обѣщанія переобразовать себя, усовѣщевалъ себя, убѣждалъ; упрекалъ, но все было тщетно; я вскорѣ изловилъ себя, роющимся въ снѣгу, разыскивая трубку. Послѣ продолжительныхъ поисковъ я нашелъ ее, тихо ушелъ и спрятался, чтобы вдоволь насладиться. Я просидѣлъ за гумномъ довольно долго и спрашивалъ себя, что буду чувствовать, если товарищи мои, которые мужественнѣе, устойчивѣе и честнѣе меня, поймаютъ меня врасплохъ. Наконецъ, я закурилъ, затянулся и при этомъ сознавалъ всю свою подлость и низость; я просто совѣстился сидѣть въ своемъ собственномъ обществѣ. Боясь быть пойманнымъ, я по думалъ, что лучше сдѣлаю, если пойду дальше на край гумна, гдѣ, вѣроятно, буду безопаснѣе, и повернулъ за уголъ. Едва только я это сдѣлалъ, какъ изъ-за другого угла показался Олендорфъ, держа бутылку у самаго рта, а между нами сидѣлъ, ничего не подозрѣвая Баллу, играя въ карты, въ старыя истрепанныя карты!

Пошлость нашего положенія дошла до крайности. Мы протянули другъ другу руки и согласились никогда больше не упоминать ни о нашемъ «переобразованіи», ни о «полезномъ примѣрѣ для юношества».