Ольга Михайлова - Мораль святого Игнатия

Дофин полностью подтвердил слова остальных. На вопрос же, как он относился к убитому, признался, что терпеть не мог этого субъекта, считал его негодяем, а когда узнал, что именно он был причиной клеветы на их любимого отца Дюрана, так и вовсе омерзение к нему почувствовал. «Высказывал ли он когда-нибудь намерение убить Лорана де Венсана?» — вопрос задал отец Гораций. По словам Дофина, намерения такие он, если и высказывал, то лишь отводя душу, потому что и муху-то убить не может, а вот желание видеть ненавистного вампира мёртвым высказывал неоднократно. «И что он подумал, увидя тело?» Он почувствовал раскаяние, горестно сообщил Филипп, да, был просто в смятении. Ведь сколько раз он, грешник, роптал на Господа, сколько раз сокрушался, почему долготерпит Господь? Где десница Его? Где суд Его праведный? Сколько раз мудрый Гамлет говорил ему, что наступит он, Дофин, на аспида и василиска и очами своими увидит возмездие нечестивым?! «Не ревнуй злодеям, говорил он, не завидуй делающим беззаконие, ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут…» Это же говорил и отец Гораций. Тот всегда уверял, что «делающие зло истребятся». Ещё немного, говорил он, «и не станет нечестивого; посмотришь на его место, и нет его…» А он, Дофин, что? Не верил… С тех пор он всё время пребывает в смятении, сообщил он. Простит ли ему Господь глупый ропот его? А ведь воистину, «видел я нечестивца грозного, расширявшегося, подобно укоренившемуся многоветвистому дереву; но он прошёл, и вот нет его; ищу его и не нахожу…» Святые отцы прервали обширное цитирование 36 псалма, и попросили Дофина позвать Котёнка. Тот был на корте — состязался с Леоном Нуаром.

В ожидании его следователи обменялись репликами.

По мнению отца Эзекьеля, рано или поздно разноречие в рассказах проступит. Отец Аврелий был настроен скептически. Ребятишки совсем не глупы, и имели бездну времени, чтобы сговориться. Заметьте, никто не отрицает враждебности к убитому, никто не скрывает причин неприязни. Дирижёр у них умный. Ничего они не узнают, хоть сиди тут все дни напролёт.

Даниэль, похудевший и бледный, посмотрел на Горация. Тот ответил тяжёлым вздохом, нахмурился и закусил губу. Неожиданно напрягся. Он кое-что вспомнил, однако, опустил глаза и снова вздохнул. Знавший его мимику Дюран извинился, и попросил Горация проводить его в лазарет. Ему что-то совсем худо.

Едва они вышли, де Шалон тихо проговорил, что вспомнил, как видел на мансарде Лорана след ноги в дегте. Его не так просто отмыть. Надо осторожно осмотреть подошвы ботинок у каждого. Прямо сейчас.

— Но ведь это просто докажет, что некто был на мансарде — и всё.

— Да, но мы пока даже этого не знаем.

— Умоляю, Гораций, если это… — Дюран осёкся.

— Если это… кто? — де Шалон смотрел в землю.

Дюран не ответил.

Они пришли в спальню. Все, кроме Эмиля, были там. Дофин выдувал мыльные пузыри, Дюпон рассказывал про блюда, которые предстоит отведать Провинциалу, Потье складывал скрипку и смычок в футляр, Ворон что-то переписывал из одной тетради в другую. Гораций де Шалон попросил всех показать ему подошвы своих ботинок. Все удивлённо переглянулись, но выполнили предписание. Однако, сколько Гораций не вглядывался, ничего не увидел. Никто из присутствующих не вступал в деготь на мансарде. Появился развесёлый Котенок, с разбегу едва не влетевший в спину отца Горация. Внимательно осмотренные подошвы его ботинок были всего лишь в снегу. Дюран облегченно вздохнул, и Гораций торопливо повёл его в лазарет. Там, едва усадив Даниэля на кровать, бросился в сарай, где лежало тело де Венсана. С досады плюнул и помянул нечистого.

Подошвы ботинок убитого были в дёгте.

Нервно смеясь, Гораций вернулся к Дюрану и сообщил ему об этом, заметив на лице друга явное облегчение. Усевшись на кровать рядом, спросил, не было ли у него во время опросов странного чувства, что он что-то понимает — скрываемое, потаённое? Тот покачал головой. Нет. Он не заметил, чтобы кто-то лгал. Да и что скрывать-то: он и не хотел ничего замечать. Он не хотел терять никого. Гораций это понимал. Около получаса они сидели молча, думая каждый о своём.

Потом Гораций медленно поднялся и снова вышел в сиреневые зимние сумерки. Побрёл к Церкви.

Войдя в притвор, сразу заметил Потье, возившегося с канифолью. Медленно подошёл и сел рядом. Гастон бросил на него лукавый взгляд чёрных глаз и улыбнулся. Никогда ещё в его улыбке не было столько счастья и покоя, глаза искрились.

— Ты, как я вижу, отнюдь не преисполнен скорби по убиенному?

— То, что нельзя исправить, не следует и оплакивать, — рассудительно вернул отцу Горацию его же суждение ученик. — Мне нравится при этом, что вы не сказали «невинно убиенному»…

— Гастон… — В голосе де Шалона позвенела такая мука, что Потье сразу перестал улыбаться. — Мальчик мой, ты же умнее всех, ты же понимаешь, это бремя… каким бы подлецом не был Венсан — судьёй ему мог быть только Бог. Ты же понимаешь, что любой, поднявший руку на ближнего, уподобляется Каину… Что будет с ним? Что будет с его душой?

Потье безмятежно напомнил:

— Когда Финеес, сын Елеазара, сына Аарона священника, пронзил прилепившего к Ваал-Фегору, Господь сказал: Я даю ему Мой завет мира, и будет он ему и потомству его заветом священства вечного, за то, что он показал ревность по Боге своём…

— Гастон… — Отец Гораций снова поймал искрящийся взгляд чёрных глаз, — ты же не Финеес…

Потье пожал плечами. Кто знает? Но он не понимает отца Горация, заметил он. Тот сам предрёк ему, что «очами своими увидит он возмездие нечестивым» и избавится от призраков Бисетра. Так и случилось. И увидел он возмездие. И избавился от всех страхов своих. И преисполнен ликования. И порхает, как бабочка.

Тут де Шалон неожиданно утвердился в мысли, что Потье не убивал. Не вязался этот ликующий вопль с убийством. Он невиновен. Потому и ликует, что кто-то сделал то, что столь ему на руку — а он не причём. Он — не убийца.

— Хорошо. Но теперь, когда он мёртв, и ничто не замыкает тебе уста, скажи мне, — каким он был? Почему он творил то, за что поплатился? Уж это-то ты можешь мне сказать?

Гастон откинулся на стуле и, натирая смычок канифолью и задумчиво озирая лежащую рядом скрипку.

— Я думал об этом. — Он спокойно взглянул в глаза отцу Горацию, — Но понял мало. Обрывки, фрагменты. Я часто ловил себя на том, что мне хотелось понять Лорана, но едва я пытался вглядеться в него — что-то пугало, и я отворачивался. В итоге я остался со своими клочками понимания. Не обессудьте. Он, по-моему, не верил в Бога. Любил, чтобы ему подчинялись. Не любил, когда смеялись и бесился, когда кого-то хвалили. Не любил талантливых, но боялся чужой силы. Был неинтересен в разговорах, но любил чужие тайны. — Он снова бросил взгляд на учителя. — Это все пустое и ничего не объясняет. Но кое-что я действительно уразумел. — Он задумчиво пожевал губами, — он, по сути, извлекал выгоду из собственного ничтожества, но ничтожное-то, это я понял совсем недавно, есть не часть малого, но… часть ничего. Ничтожество — пустота. Потому мне иногда мне казалось, что я что-то видел в нём, — но всякий раз оказывалось, что я ничего не видел. Но сейчас понял, что был неправ. Я видел! Я видел ничего…