Владимир Маталасов - Тайна Вселенской Реликвии

Воздух, наполненный удушливым дымом, разъедал глаза и, тысячью раскалённых иголок пронзая лёгкие, раздирал всё тело неуёмным, страшным кашлем. Ориентируясь на лай Баламута, Лёвушка мчался что было духу, не разбирая пути, то продираясь сквозь заросли шиповника, то спотыкаясь и падая, то на всём ходу налетая на стволы деревьев.

Сколь долго продолжалось это смертельное соревнование человека со стихией, Богу одному известно. Только тогда, когда опасность давно уже миновала, Лёвушкино, и так помутившееся сознание, медленно, но настойчиво, стало заволакиваться пеленой небытия…

Как рассказывала потом мать, нашли его на третьи сутки после «пришествия небесного» на том берегу Таманги, под самым лесом. «Весточку Божью» принёс Баламут, который и привёл жителей фактории к тому месту, где он лежал полумёртвый, полуголый, грязный, весь в глубоких ссадинах и царапинах. Местный фельдшер, Аким Петрович, пожилой толстяк и добряк, с вечно взъерошенной, жёсткой шевелюрой и небольшой густой, клиноподобной бородкой, часто по вечерам, сидел у постели ещё не пришедшего в сознание больного. Он сочувственно глядел на него поверх своих небольших очков в круглой металлической оправе, и только и знал, что повторял:

– М-да-а… Ну надо же, какая оказия!..

Надежды на выздоровление он не давал, но и паниковать не велел, утверждая, что «на всё есть воля Божья!».

Однако, его стараниями, и волей Провидения, на четвёртые сутки кризис миновал, а на шестые – Лёвушка очнулся и… быстро пошёл на поправку. В этом свою роль, и, видимо, не последнюю, сыграл крепкий молодой организм, как любил потом говаривать старый фельдшер. Но слышать с тех пор Лёвушка стал плохо.

Он подробно рассказал своей матери, Лукерье Денисовне, сравнительно ещё молодой, худощавой, по-своему привлекательной женщине, обо всём случившемся и передал ей последний наказ отца. Мать долго плакала, то и дело переспрашивая его и тихо причитая.

С той поры часто, поздними вечерами, она подолгу стояла на коленях перед небольшим, аккуратным образком Божьей Матери, установленным в углу деревенской избы с двумя горящими по бокам лампадками. Всхлипывая, накладывая на себя «крестное знамение», и покачиваясь взад-вперёд, что-то в полголоса тягуче приговаривала и причитала. Она никак не могла смириться с мыслью, что её Савелий с дедом Трофимом так и остались не захороненными.

– Не по-людски это, не по-христиански! – всё время повторяла она.

Никто из местных жителей, кроме первого соседа, дальнего родственника и лучшего друга Савелия – Лукашова Афанасия, не брал на себя смелость пойти на заимку и предать земле тела усопших. Но Афанасий сроду был плотником, и не умевший даже держать в руках охотничьего ружья, не знал дороги на заимку. Коренные же жители, в большинстве своём – эвенки, наотрез отказывались пойти на этот шаг, не желая ещё пуще разгневить каких-то своих богов, итак уже наславших на них свою кару за неверность и непослушание.

Только лишь год спустя Афанасий с превеликим трудом смог уговорить местного эвенка Тимошку, горького пьяницу, но, в общем-то неплохого и безобидного человека, за десятилитровую бутыль самогона, сходить вместе с ним на заимку и свершить святое дело.

Спустя некоторое время, расстроенным и удручённым воротившись назад, Афанасий рассказал, что по прибытии на заимку, они сразу же обнаружили тех, кого искали. Дед Трофим лежал спиной на медвежьей шкуре с вытянутыми вдоль туловища руками, как старый солдат на параде. Рядом, голова к голове, ничком, лежал Савелий, положив на его грудь руку с каким-то крепко зажатым в кулаке камнем, и подмяв под себя другую руку.

Тут же, по другую сторону, но поперёк, расположился преданный и умный пёс Шалун, положив свою морду на дедово плечо. От этого потрясающего зрелища, как рассказывал впоследствии Афанасий, мурашки побежали по всему телу. Создавалось такое впечатление, будто все трое только что заснули, а Савелий и Шалун словно прикрывали деда, тревожась, чтобы кто-то невзначай не потревожил его сна. Померли они, по всей видимости, от удушья, так как следов пожара на поляне обнаружено не было.

К великому изумлению Афанасия и Тимошки тела всех троих хорошо сохранились и остались нетронутыми ни зверьём, ни птицей, ни прочей лесной тварью. По словам Афанасия в тех местах лес был пустынен и мёртв, а в воздухе до сих пор висел застоявшийся, едкий и прогорклый запах гари. Деда Трофима с Савелием похоронили тут же, ближе к покосившемуся срубу, смастерив и поставив над ними деревянный крест. Шалуна закопали в трёх-четырёх саженях от них и привалили холмик небольшим камнем.

Только лишь после этого Лукерья как-то успокоилась и утихомирилась. Но, обычно весёлая и жизнерадостная, она стала замкнутой и нелюдимой. День ото дня сохла и чахла, и через три месяца её не стало. Неделей позже отдала Богу душу и Мария Степановна, Лёвушкина бабушка.

На правах дальнего родственника, забрав к себе на какое-то время Лёвушку и будучи посвящённым в курс почти всех житейских дел семьи Лопухиных, Афанасий, в один из вьюжных, зимних вечеров, отписал родной сестре Савелия письмо, в котором поведал о всех несчастьях и невзгодах, свалившихся на семью её брата.

А ещё через полгода, по весне, где-то ближе к лету, где поездом, где пароходом, где пешком, а напоследок – на перекладных, прискакал молодой, весёлый и разбитной приказчик Гора, и увёз Лёвушку к его родной тётке в Крутогорск, в один из многих небольших, уездных городков средней полосы России.

Уже покидая пределы фактории, Лёвушка с тяжёлым чувством и со слезами на глазах в последний раз оглянулся. Он мысленно прощался с милыми его сердцу местами, в которых когда-то, ещё совсем так недавно, безоблачно и беззаботно протекала его жизнь, где остались лежать в земле самые близкие и дорогие ему люди.

Вдруг он увидел вдали бегущего вслед за повозкой человека, неуклюже размахивающего руками и что-то кричавшего. Гора велел извозчику остановить лошадей. Задыхаясь от бега, переходя на мелкий, быстрый шаг, к ним приблизился взволнованный Тимошка.

– Послусай, Лёвуска… Камень бери… У Савелюски, тогда, на заимке, в руке насол. Бери, на память! – и он сунул ему в руку небольшой, величиной со средний кулак, шероховатый, сравнительно тяжёлый камень.

– Спасибо тебе, Тимоша! – только и смог выдавить из себя сквозь слёзы благодарный Лёвушка.

– Погоняй! – хлопнул по плечу извозчика Гора.

– Но-о-о, удалыя-милыя! – Дёрнув вожжи, тот слегка опоясал лошадей длинным кнутом.

Лёвушка видел, как долго ещё смотрел им вслед – сняв со своей непутёвой, давно нечёсаной головы старый, потёртый картуз, – маленький, добрый эвенк Тимошка, пока крутой поворот, забиравший вглубь леса, не скрыл его из вида.