Татьяна Малыгина - «Я крокодила пред Тобою…»

«Да-а, тяжелый случай, – подумала Маринка, – горбатого могила исправит».

– А не надо было ему маленькому жопу целовать! – Иван Иванович придерживался мнения, что во всем виновата мать. – Сюсюкалась с ним, до двадцати лет подтирала, теперь расхлебывай!

– А, ищ-що! Я виновата, конечно, кому ж еще! Пока ты водку жрал с журналисточками, я их одна троих тащила, а теперь я виновата! Ничо-ничо, бог не Антошка, видит немножко! Отольются кошке мышкины слезы!

– Не Антошка, понимаешь… Я работал! Я всю жизнь пахал на семью! Кто вас содержал?! Вы бы без меня дерьмо жрали!

– Нужна мне твоя «содержал»! Лучше дерьмо жрать, чем то терпеть, ЧТО я всю жизнь терплю!

И понесло-о-сь…

***

Беспредельный эгоизм на благоприятной почве родительской вседозволенности приносил свои сочные плоды. Марина не считалась ни с чьим мнением – ни родителей, ни брата, ни сестры, ни учителей. В школе проблем не было, училась она хорошо, вяло участвовала в жизни класса, была умеренной активисткой, безыдейной комсомолкой, не спортсменкой. Марина не умела проигрывать, ее позиция была единственно правильной. Она спорила до кровной обиды, доказывая что-либо оппоненту, даже не будучи до конца уверенной в своей правоте. Маринка часто грустила без причины, раздражалась и стала плаксивой, дочкины перепады настроения, от слез до дурашливого смеха, настораживали мать. Дочь была скрытной, поэтому Тамара Николаевна не могла заподозрить, что неудачный опыт первой любви был причиной ее эмоциональных метаний.

Когда Маринке исполнилось шестнадцать, она влюбилась. Той самой-самой первой, девической, любовью, когда потеют ладошки от одного вида своего избранника. Когда от мимолетного взгляда на него сердце то бьется, то замирает. Маринка приходила из школы и подбегала к окну. Дима жил неподалеку, в частном доме напротив, и из окна Маринкиной комнаты был хорошо виден их двор, большой ухоженный участок, гараж на две машины, небольшой садик и собачья будка с надписью над влазом: «БАРОН». Несколько взъерошенных кошек периодически нарезали круги вокруг собачьего жилища, прежде чем с нечеловеческим криком (ну да, они же кошки) взлететь на дерево. Иногда Дима выходил во двор и разговаривал с собакой. Огромная дворняга утыкалась ему в живот. Маринка с замиранием сердца смотрела, как Димка ласково трепал пса за ухом, гладил его по огромной голове, и с досадой думала, почему она не собака.

В Диму были влюблены все девчонки в классе. Он так сильно отличался от других парней, будто вырос где-то за границей. Отутюженные брючки, наглаженные рубашки с легкими шарфиками, небрежно спрятанными под воротничком, всегда такие чистые, словно их у него триста шестьдесят шесть в году; дорогая импортная обувь, бесконечные пуловеры, джемпера и не менее валютные водолазки под клубным пиджаком. Весь этот дефицит на высокой стройной фигуре венчала белокурая голова с густыми волосами, зачесанными назад и слегка набриолиненными. Когда он вскидывал длинные ресницы, Маринка ныряла в его бездонные темно-голубые глаза, и ей совершенно не хотелось всплывать. Чистая кожа, легкий румянец и потрясающее чувство юмора. Он знал, что нравится всем без исключения, но никогда не пользовался этим кому-либо во вред, потому что его родители до мозга костей были интеллигентными людьми и воспитали мальчика белой вороной. Он не гонял с пацанами по двору, не курил тайком у речки-вонючки за сараями, не пил портвейна и не ругался матом. Его папа был зубным техником. А мама – домохозяйкой. Если бы он захотел, ему разрешили бы курить дома. На его семнадцатилетие родители купили настоящее шампанское, и какая нужда пить при этом в подворотне портвейн? Но курить он не хотел, а на день рождения пригласил самых лучших, по его мнению, девочек из класса. Когда Маринка узнала, что она попала в их число, она заболела. Ее так лихорадило, что Тамара Николаевна всерьез решила вызвать скорую.

– Тебя чего трясет-то так? Температура, что ли? Давай врача вызовем, может, заразу подхватила какую?

Но зараза эта называлась первой любовью, и вылечить Маринку могло только ответное чувство. Она никоим образом не давала понять, что влюблена. Делала вид, что ей на него ровно. Огромными усилиями всего встряхнутого гормонами организма она создавала легкость и беспечность в их общении, непринужденно шутила и сама искренне смеялась его шуткам. Случайные прикосновения, когда они все вместе дурачились и толкались и как бы в шутку обнимались, прошибали ее, как током. Она ждала этих первых взрослых касаний, но все равно уворачивалась от Димки, когда он, шутя, неуклюже-грубовато, как будто он уже взрослый, обнимал ее за плечи или притягивал к себе за шею. К шестнадцати годам Маринка из худого воробышка переросла в стройную, симпатичную, веселую и компанейскую девушку с модной стрижкой и импортными батниками с базы, которой заведовал партийный друг Ивана Ивановича. Все девочки с замиранием несчастных сердечек ждали: ну кто же? Кто станет Димочкиной избранницей? Но Дима ко всем относился одинаково, не выделяя никого. Может, день его рождения что-то прояснит? Во всяком случае, он сузил круг возможных претенденток до количества приглашенных на его праздник. Девочек было шесть. Женя Михайлова, Алла Челза, Ленка Фокина, Лида Дрягина, Катя Лужина и Маринка. Все почти умницы и почти красавицы. Пятьдесят на пятьдесят.

Войдя в дом, Маринка ощутила, что попала в какую-то старинную усадьбу. После родительской трешки-хрущевки дом Берковских казался огромным. И фантастически богатым! Хрусталь, добротная массивная мебель светло-орехового дерева, диковинные чайные сервизы и серебряные столовые приборы. Ковров было немного, и они не висели на стенах, а уютно лежали на паркетных полах. В гостиной был накрыт большой круглый стол, покрытый белоснежной накрахмаленной скатертью, а всё посудное великолепие было красиво разложено и расставлено на семь персон, из чего можно было сделать вывод, что всем этим в семье пользовались, а не просто приобретали, как музейные экспонаты. Благоухающая французским ароматом Димкина мама Эмма Эммануиловна встретила и рассадила стесняющихся девочек, принесла из кухни дымящуюся, запеченную в духовке, фаршированную черносливом, курицу и несколько салатов, пока папа Леонид Борисович разливал холодное праздничное шампанское по хрустальным бокалам. Эмма Эммануиловна была одета в умопомрачительное яркое бело-желто-алое короткое платье и ходила по дому в черных лакированных туфлях на шпильках. «Как же красиво они живут! И как необычно разговаривают друг с другом, как не из нашего времени…» – думала Маринка. Она чувствовала себя Золушкой после двенадцати. Да-а, что тут скажешь? Порода. Позже, когда Марина видела несоответствие дорогих шмоток воспитанию и речи, она мысленно произносила расхожую фразу: «Бабу можно вывезти из деревни, а деревню из бабы – никогда» – и вспоминала именно Эмму Эммануиловну.