Татьяна Малыгина - «Я крокодила пред Тобою…»

Патриция долго искала щенков, она обходила все углы, обнюхивая каждый закуток. После прогулок, обычно долгих, сейчас быстро бежала домой сама и влетала в пока не разобранный щенячий вольер, надеясь увидеть своих деток. Пусто. Она клала тяжелую голову на лапы и подолгу лежала не шевелясь. Сердце Маринки разрывалось. Она уже была не рада той приличной сумме, которую выручила за щенков. «Как же разводят собак? Как они могут не сходить с ума, постоянно отдавая это чудо?! Или они бессердечные, или я малохольная». Но время прошло, прошла и печаль.

Деньги Марина отложила и, пока была в отпуске по уходу за ребенком, жила на содержании родителей. Она катастрофически не справлялась с Машкой и собакой, порой Марина просто физически не могла выгулять псину. Время кормить дочь и время выгуливать Патрю часто совпадало. Лилька в школе, мать на смене. Вовчик по-прежнему приходил-уходил. Маринка психовала, постепенно нарастающее раздражение стало ее обычным состоянием. Когда она запустила чашкой с остатками чая в стену, поняла: «Все! Больше не могу!» Она, плача, набрала номер телефона хозяина Патриного жениха.

– Сергей, мне надо Патрицию пристроить.

– Надолго?

Пауза.

– Марина, на какой срок? Але!

– Навсегда…

Сколько ее любимая собака прожила у новых хозяев, Марина не знала. Сергей забрал Патрицию с большой радостью, и теперь в его загородном доме носились по огромному участку уже два веселых теленка – Патриция и Патрик. Так, кстати, звали кобеля. Маринка корила себя за предательство недолго. Поревев недельку, она нашла еще одно весомое оправдание своему поступку. Она знала, как Вовчик любит собаку. Будет ему сюрприз. Своего рода месть.

– Марина, а где Патря?

– Отдала.

– Зачем? Кому? Вяжешь опять, что ли?! Ты же не хотела!

– Она у Сергея. Может, и вяжет, я не знаю.

– Я тебя не понимаю, ты шутишь так? – Вовка стал догадываться.

– Я не шучу. Собаку я отдала.

– Какая же ты дрянь! – Вовчик сжал кулаки. – Да как ты смогла?

– А вот смогла! Смогла! Тебя не спросила! – Марина закричала так, что у нее на шее вздулась венка. – Ты что думал? Я двужильная? Одна смогу тянуть это все? Скотина! Ты же видел все! Живешь в свое удовольствие, появляешься раз в месяц и будешь права мне качать?! Пошел ты на хрен, моралист!

– Если смогла предать друга, сможешь предать и меня.

Вова сделал каменное лицо. Обиделся. Марина смотрела на него и думала: «Нет, это поразительно, до чего странный малый! Он живет, как хочет, с кем хочет, где хочет. А я должна растить его ребенка, ухаживать за его любимой огромной псиной, встречать его, распрекрасного, с объятиями, когда ему вздумается, при этом выполнять не супружеские не обязанности. Я прожила с ним несколько лет и до сих пор не могу понять, неужели он действительно такой, зачерствевший донельзя эгоист? Нет, ну то, что дурдом по нему плачет, это однозначно. Допьется. Но я его, оказывается, смогу предать! Он фактически нас бросил, а я его, видите ли, могу предать!»

– Вова, иди домой. И не приходи к нам больше, пожалуйста. И еще. Ты не всегда будешь молодым и здоровым. У тебя две дочери, две оставленные тобой женщины, которые заботились о тебе. Мать умрет, и ты сопьешься. Ты останешься один и никому не будешь нужен, старый, нищий и больной. Поэтому цени сейчас то, что тебе дает жизнь. Еще не поздно, еще есть время.

Елизавета Ильинична умерла в восемьдесят девять лет. После Маринки Володя два раза был официально женат, и снова, оба раза, на Маринах. Обе женщины не смогли с ним прожить и двух лет. Вовчик несколько раз сходил с ума в белой горячке, его уволили с работы, потому что помимо запоев, на которые долгое время начальство закрывало глаза, у Володи развился страшный склероз, в пятьдесят он выглядел больным, много старше своих лет, мужчиной. В шестьдесят он одряхлел и спился окончательно, живя на свою небольшую пенсию и не покупая ничего кроме водки, хлеба и молока.

***

– Мама, а Оля была крещеной?

– Нет, ты что! Тогда ведь нельзя было. Пашку тайком бабка дома крестила, чтоб в парткоме не узнали. Узнали бы – карьеры не видать. Сидели бы с голой жопой сейчас.

– А тебя кто учил молиться?

– И мать, и баушка. Я так ее называла, баушка Параскева. Я ее больше, чем мать, помню. Она очень набожная была. Меня учила перед сном всегда подушку крестить, прежде чем лечь. Сказки мне читала. Помню образок в комнате в углу, лампадку. Молилась там. Мать моя Пелагея умерла, когда мне шестнадцать было. Отца почти не помню, тоже рано умер. Параскева и растила. А маленька была, голодно было, так баушка жевала хлебный мякиш, заворачивала его в марлю и давала мне вместо соски сосать. Как баушка умерла, на мне брат с сестрой остались. Намыкались. Голода боюсь до сих пор.

– А вы же говорили, Оля оставила после себя крестик и иконку на столе, когда…

– Да, купила вот сама себе… ой, беда, беда…

Марина вернулась мыслями в тот день.

***

– Не надо, Тамарочка, мама умерла.

Маленькая Лилька испуганно жалась к бабушке.

– Пойдем домой, пойдем, девонька…

Тамара Николаевна, предчувствуя непоправимое, крепко взяла Лильку за руку. С полными котомками они вернулись домой.

– Ваня, иди к Ольге сходи, проверь. Она нам не открыла.

Иван Иванович оделся. Пошел. У него был свой ключ от Ольгиной квартиры, для контроля. И для встреч. Маринка знала, но знала так, как будто бы это знание было о постороннем человеке, не об отце. Как будто прочитала о ком-то, что вот он так делал. И все. Знала и забыла.

Иван Иванович отпер дверь. Тихо. На кухне горит свет.

– Оля!

Тихо… тихо… жутко… сердце колотится… В комнате пусто. Кухня… поворот головы к…

– Твою ма-ать…

Отец подошел к запертой кухонной двери. Надо было открыть дверь. Как?

– Олька-а, дура-а, твою мать, – шептал Иван Иванович, от ужаса его глаза выкатились из орбит, он задыхался, его руки тряслись.

Дверь была с остекленным верхом, он увидел дочь сразу. Медленно потянул за ручку. Тяжело. Тело дочери упиралось спиной в дверь, голова оттягивала весом вперед. Оля сидела на коленях под ручкой кухонной двери, ее белую шею с нежной кожей обвивала бельевая веревка. Отец увидел тоненькую набухшую венку на Олином виске и задохнулся от отчаяния. Машинально, как выполняет задание солдат, он снял тело с двери, не думая, чье оно, положил его на пол, сел рядом. И замер. Сколько так сидел? Ни слез, ни мыслей.

– Бу-бух, бу-бух… – кричало сердце, – бу-бух, бу-бух, бу-…

Он с трудом встал. На кухонном столе лежали алюминиевый крестик и бумажная иконка. «Зачем это? Чье?» – Иван Иванович прошел в комнату. Оглядел все. Он набрал «ноль три».

***

– Маринка, семь месяцев прошло, Лильке надо сказать о матери. Думай давай, что говорить будешь, – Тамара Николаевна шмыгала носом и терла зареванные глаза.