Алексей Козлов - Лихтенвальд из Сан-Репы. Том 3

Нерон показал на два уже бездыханных тела, раскинувшихся в живописных позах. Это были сомнительные типы, ещё минуту назад бывшие живые и тёплые, типы, столь ревностно пытавшиеся схомутать героя.

В тот момент, когда Гитболан огромными шагами помчался к помпезной двери, Нерон подхватил здоровенную раму и с силой Геракла обрушил её на землю и со словами: «Исправлю! Клянусь телкой!»

Какую тёлку он имел в виду, навсегда осталось за кадром.

Он попытался поработать огромной иголкой с нитками, тут же оказавшейся в его руках, но у него ничего не вышло.

– Ладно, шеф, на досуге отреставрирую! – с этими словами Преданный искусству Нерон бритвой вырезал остатки полотна из рамы, свернул подобно фокуснику и засунул в карман тоги. Засохшая краска так и усеяла полы вокруг. Так и усеяла! Этого злодейства Гитболан уже не видел.

– Ладно, Кропоткин! Взамен голой бабы я подарю этому музею свою лучшую картину «Похищение Сабинянок! Подарю в лучшем багете, какой может изобрести человеческая фантазия – багете, сваренном из железнодорожных рельсов! Бежим!

Они неслись по залам, сметая на своём пути всё шевелящееся. На одном из поворотов Нерон зацепился краем тоги за какой-то предмет и замешкался. Перед ним стоял погрудный мраморный портрет какой-то женщины. Волнистые волосы из пожелтевшего мрамора были аккуратно зачёсаны назад. Уголки рта приподняты в несколько насмешливой улыбке. От портрета исходил дух настоящей старины и качества без дураков.

– О Пульпия! – возопил Нерон, и всем показалось, что из рук его посыпался погребальный пепел. – Я любил тебя до свиста в ушах!

– Ого! Телеса ничего себе! – отметил Кропоткин, – Да ты не промах, тиран! Грудь колесом! Гарпия!

– Пульпия! О, если бы она знала, в каких моих эротических снах она участвовала, мне бы не было места на земле! Пульпия! Ты помнишь стихи, которые я тебе сочинил? Помнишь?

Вдали, во мраке… Нет! Потом… Что же было потом? Да! Она нашла средство от бессонницы. Успокоиться теперь ей помогал хорошо отполированный корень валерианы! Где ты, Пульпия? Любовь моя! Но… честно говоря, стишки стишками, но серьёзно сказать – это было совершенно поразительное существо. Мировоззрение тли совершенно гармонично сочеталось в ней с самоуверенностью павиана. В глубине души я очень ценил её глупость! Но стишки переделывать не буду! Книгу переделывать не буду! Говно должно быть свежим!

Нерон вынул из-за пазухи кипу каких-то засаленных бумажек и принялся их сортировать.

– А вот ещё одно! Классическое!

– Не надо! Не надо! – отстранился Кропоткин, – Хватит твоей домотканной классики!

– Нет, я прочту!

Её имел я на Макария,

На святки, Пасху и так далее!

Крутые чресла,

Сверху голова,

Она меня волнует постоянно,

На свой язык переводя слова,

Что я дарил ей трезвым или спьяну.

Когда…

– Некогда!

Гитболан понукал. Нерон, раздираемый противоречивыми чувствами, стоял около жёлтого бюста и плакал. Две тысячи лет было его великой любви, но не могла его любимая отметить великий юбилей, потому что и костей её уже не было в природе. Нерон нежно проводил по мраморному, щербатому подбородку, гладил холодные щёки, целовал жёлтый нос. Потом, утирая слёзы умиления, он обратился к Гитболану: «Вы знаете, я тогда написал и другие стихи! И послал ей по почте! Это было самое прекрасное письмо на свете. На бронзовой пластине размером два на три метра огромными буквами выбили текст. Письмо доставили под охраной шести преторианцев! Какие времена были, матерь божья!»

– Да? – примирительно вежливо спросил Гитболан, – интересно было бы услышать и эти! Только не слишком долго! Нам ещё надо успеть кое-что сделать!

И Нерон, уже оторвавшись от холодного мрамора, стал читать нараспев дрожащим взволнованным голосом:

«Смиренье, Кротость, Звонкий Смех,

И Лёгкий Шаг, но… ах,

Ах, милый ангел – я из тех,

Кто ввергнут в прах.

Пытаясь выразить игру,

Что вижу в вас,

Я всё равно не подберу

Уместных фраз!

Будь я моложе, я б зачах

Давным-давно,

Но это… выразить в словах

Мне не дано.

Ужасно беден мой язык!

Будь дураком,

Я б к вам (когда бы мог), приник…

(Не языком!)

Когда в Сахаре (может быть)

Или в лесу

Меня попросите… попить,

Я вас… спасу!

Смиренье, Кротость, Звонкий Смех,

И Лёгкий Шаг, но… ах,

Ах, милый ангел – я из тех,

Кто ввергнут в прах».

– Всё! Пульпия! Ты здесь? Как ты сюда попала? Чудо моё! – очумело вращая головой, наконец в глубокой печали вопрошал Нерон, Предательница моя!

Ответа ни на один вопрос не последовало. На такие вопросы и живые женщины отвечают неохотно, а мёртвые – тем более. Изваяние продолжало холодно вперяться в длинную колоннаду с нишами для картин.

– Развратница! Не вынеся соблазна, Ты мерзостному гею отдалась, свои раздвинув ноги так прекрасно!… У меня терцины попёрли! Так не доставайся же ты никому, сука! – крикнул Нерон и что было сил жахнул железным кулаком по доисторической голове. Удар был такой силы, что мраморная женщина разлетелась на куски. Кропоткин еле увернулся от нескольких увесистых осколков, просвистевших, как бандитские пули около его первомайского виска. Нерон же, потрясённый, горестно опирался на колонну и делал вид, что ему тяжело до предела.

– Ты чего же делаешь, Ирод? – испугался Кропоткин, всё ещё загораживаясь ладонью, – Нас тут повяжут за твои художества! Гермафродит.., то есть… – Герострат! Ты меня чуть не покалечил!

– Друг мой! – миролюбиво сказал Гитболан, – Не хамите своим любимым в первый день встречи! Вы ещё успеете нахамить ей, прожив с ней пару лет!

– Главное честь не потерять, совесть спасти! Слезу ребёнка не дать в обиду! А всё остальное пусть горит белым пламенем! – ответил бегущий Нерон, по пути поддавая и обрушивая пробковой сандалией витрины с камеями и пасхальными яйцами долгоиграющих династий Поднебесной.

– Накупили старья за крестьянские денежки! Гады! Сволочи!

Гитболан, летевший чуть выше пола, был весел и возбуждён. Ему нравился избыток адреналина в вечных жилах. Ему нравился этот чертог искусств. Нравилась его бренность.