Дмитрий Быстролетов - Para Bellum [журнальный вариант]

Дело кончилось тем, что Иоганну приш­лось проводить своего друга в его опочи­вальню в особняке, где проконсул, несмот­ря на перегруженность, все же нашел вре­мя разбудить охранника, спавшего на ков­ре возле замаскированного под старинный секретер сейфа, и прочесть ему краткое назидание о правилах поведения часового на посту. А затем приказал себя раздеть и захрапел, не дождавшись исполнения при­каза.

Маргарита у себя в номере,. уставшая, с головной болью, сначала уложила скулив­шего во сне Коко, а потом выпила поро­шок снотворного и постаралась уснуть.

Утром она увидела на столиках и подо­конниках цветы — обычную порцию, яркое свидетельство немого восхищения владель­ца «Кайзергофа». Тут были и розы, и нар­циссы, и тюльпаны, и гиацинты. Но, повер­нувшись на бок и опустив глаза, она обна­ружила и нечто необычное: у изголовья, прямо на полу, стояло серебряное ведерко с крупными алыми розами, каких она до тех пор еще не получала. В цветах торчал запечатанный голубой конверт.

Надорвав его, Маргарита вынула и проч­ла написанное по-итальянски письмо. Мо­нальди просил извинить его за вчерашнюю неумеренность с вином, клялся в любви до гроба, а также извещал, что на обратном пути из Дюссельдорфа сумеет пробыть в Базеле подольше, и выражал надежду, что она дождется его.

Через неделю он и вправду явился, под вечер. Без всяких церемоний навестил Мар­гариту в ее номере и с удрученным ви­дом сообщил, что, к сожалению, вынужден без промедления следовать в Италию, не позволив себе даже побыть с нею хо­тя бы час — водитель заправит машину и запасные канистры, и тут же в путь.

Он непременно рассчитывал вновь посе­тить Базель недели через две-три. Не уедет ли она к тому времени? Услышав в ответ, что Маргарита собирается пробыть здесь до сентября, Мональди хотел стать на колени, и обязательно стал бы, если бы Коко не залаял в панике, а Маргарита не удержала бы проконсула за руку.

С тем они расстались.

А через две недели Маргарита, начинав­шая понемногу скучать и нервничать из-за отсутствия каких бы то ни было вестей от своего патрона Ганри Манинга, наконец-то увидела его — единственного человека, ко­торому она могла поведать об успехах на новом для нее поприще во всех юмористи­ческих подробностях и, главное, без опасе­ния быть дурно понятой. Как Маргарита ни храбрилась, общение с проконсулом она считала столь для себя унизительным, что после ужина в ресторане почти физически ощущала у себя на левом плече пылаю­щее тавро, каким клеймили в старые века падших женщин. Хотя проконсул до нее и пальцем не дотронулся, она испытывала острую потребность оправдаться перед кем-нибудь, словно этот кто-нибудь мог сомневаться в ее чистоте и непорочности. Добропорядочные протестанты обращают­ся в подобных случаях непосредственно к богу, но отец не старался внушить ей с детства религиозные чувства, Маргарита выросла безбожницей. Поделиться было не с кем, приходилось все переживать в себе. И потому так обрадовала ее встреча с Ганри Манингом, настолько же неожидан­ная и необычная, насколько и долгождан­ная.

Встрече этой предшествовало одно со­бытие, микроскопически ничтожное с точки зрения исторической, но очень важное для настоящего момента. В довольно мно­гочисленном штате служащих базельской мясоторговой фирмы произошло измене­ние: маленький живой испанец Мануэль, развозивший мясо заказчикам на дом, по чьей-то протекции нашел местечко получ­ше — кельнером в одном из ресторанов,— взял расчет и уехал, а на его место посту­пил красивый высокий югослав родом из Фиуме.

Однажды утром Маргарита во время прогулки отправилась навестить семью шве­дов, с которой она свела знакомство еще в первые дни пребывания здесь и которая снимала особняк на самом берегу Рейна. У ворот особняка стоял бело-розовый авто­фургон мясоторговцев: Густавссоны ресто­ранной еде предпочитали домашние обе­ды, и продукты им привозили ежедневно. Маргарита уже несколько раз видела этот фургон на этом месте и знала в лицо маленького быстроглазого испанца, разво­зившего мясо. Коко давно уже перестал облаивать яркую коробку на колесах, из­дававшую непонятный запах — смесь бен­зина и свежей крови.

При ее приближении из калитки появил­ся высокий усатый мужчина в белой курт­ке с голубым клеенчатым фартуком поверх нее и в форменной фуражке. Маргарита прошла бы мимо, но человек этот вдруг за­говорил с нею:

— Доброе утро, фрейлейн Маргарита-Виктория!

Она даже вздрогнула. Остановилась, под­няла глаза — вот уж действительно маска­рад: перед нею стоял Ганри Манинг!

Он тут же нахмурил брови, хотя глаза его улыбались.

— Нельзя показывать, что вы знаете меня. Приходите завтра в восемь вечера в кафе «Старый Рейн», я буду ждать. И не смотрите так, пожалуйста.

Униформа мясника, небритый подбо­родок, фургон, терпкий дух парной кро­ви — какое мерзкое обрамление... Но это он, Ганри Манинг, непонятный, удивитель­ный человек, которого она так ждала и которому так верила.

Он закрыл задние дверцы фургона, сел за руль, развернулся и тихо поехал в пе­реулок, а Маргарита все еще слышала ча­стый стук собственного сердца...

В кафе «Старый Рейн» она пришла в половине восьмого, села за столик в углу.

Когда, распахнув портьеру, на пороге за­ла возник одетый с иголочки молодой кра­савец с фатовскими усиками, Маргарита только раз мимолетно взглянула на него и отвернулась к окнам — какое ей дело до всяких ресторанных завсегдатаев! Но этот господин, минуя свободные столы, напра­вился прямо к ней.

— Вы разрешите, мадам?

Перевоплощение из мясника в богатого сноба было столь полным и разительным, что Маргарита сама ощущала, какой у нее глупый и беспомощный был вид в тот мо­мент, когда она подняла глаза в ответ на эти слова. Да, это был человек, которого она в Берлине называла Ганри Манингом, а вчера видела за рулем автофургона, но не подойди он к ней вплотную — Маргарита ни за что бы его не узнала.

— Прошу вас, садитесь, — еще не спра­вившись с растерянностью, сказала она.

— Ну, здравствуй, Грета, — произнес он тем знакомым по Берлину голосом, кото­рый мягко напутствовал ее перед поездкой в Базель и звучал потом у нее в ушах всю дорогу.

Пожалуй, тут она окончательно отдала себе ясный отчет в собственных, глубоко затаенных чувствах, которые пустили пер­вый смелый росток в жаркий день на озе­ре Ванзее. Теперь она могла без всякого ложного стеснения признаться самой себе, что на свете для нее нет никого дороже этого Ганри Манинга, или кто бы он там ни был и как бы ни именовался. По-детски облокотившись на стол и подавшись всем телом вперед, она тихо сказала:

— Здравствуй, Ганри.

— Поговорим о деле, — сказал Гай. — Но сначала закажем чего-нибудь.