Марк Цицерон - Об ораторе

(213) Что же касается оратора — мы ведь говорим именно об ораторе, — то здесь мое определение не совпадает с определением Красса. Красс, мне кажется, включает в звание и обязанность оратора полное знание всех предметов и наук; а я считаю, что оратор — это просто человек, который умеет пользоваться в делах судебных и общественных словами, приятными для слуха, и суждениями, убедительными для ума. Вот кого я называю оратором; а кроме того, я желаю, чтобы он обладал и голосом, и выразительностью, и некоторым остроумием. (214) А друг наш Красс в своем определении оратора исходит, по–моему, не из точных границ его науки, а из собственного своего почти безграничного дарования.

Красс решается вручить оратору даже кормило государственной власти! Право, меня удивляет, Сцевола, что ты это ему уступаешь; ведь тебя–то сенат постоянно слушался в самых важных делах, хоть говорил ты и кратко, и негладко. И поверь, Красс, если бы Марк Скавр, который, как слышно, находится сейчас неподалеку в своей усадьбе [149] Усадьба старого М. Эмилия Скавра, признанного вождя аристократической партии в сенате, действительно, находилась также в Тускуле; от него она перешла к его сыну и, по свидетельству Плиния Старшего («Естественная история», 36, 115), была сожжена рабами, изнуренными работой по обстановке и украшению виллы. О красноречии Скавра см. Б, 110. , человек наиболее умудренный в управлении государством, вдруг услышал, что ты отбираешь его права на влияние и разумный совет и передаешь их оратору, он, я уверен, сейчас же явился бы сюда и одним своим видом и взглядом спугнул бы эту нашу болтовню. Скавр — далеко не посредственный оратор, однако во всех важных делах он блещет больше здравым смыслом, чем искусною речью. (215) И право, если даже кто–нибудь способен и на то, и на другое сразу, то это ничего не значит: человек становится оратором не потому, что он хороший сенатор и разбирается в государственных делах; и если речистый и красноречивый оратор нашего Красса будет в то же время отличным блюстителем государства, то он достигнет этого знания не своим красноречием. Способности эти сильно одна от другой отличаются, и между ними нет ни малейшей связи: Марк Катон, Публий Африкан, Квинт Метелл и Гай Лелий все были отличными ораторами, но о мощи своих речей они заботились иначе, чем о мощи своего отечества. 50. Ведь ни природой, ни законом, ни обычаем не запрещено одному человеку знать несколько наук. (216) Поэтому, хотя Перикл, бывший наилучшим оратором в Афинах, был в то же время там долгие годы первым человеком в государстве, не следует из этого заключать, что и во всяком человеке способность к той и другой науке живет одновременно. Точно так же, если Публий Красс был и отличным оратором, и сведущим правоведом, из этого не следует, что в ораторской способности заключено и знание права. (217) Просто дело в том, что когда человек, хорошо знающий и владеющий одной наукой, овладеет также и другой наукой, то будет казаться, что вторая его наука — лишь частица первой, которую он лучше знает. На таком основании мы могли бы даже игру в мяч или в двенадцать линеек [150] Игра в «двенадцать линеек» — настольная игра: на доске было проведено 12 линий, и по ним играющие двигали камешки, стараясь ими пройти со своего конца доски на противоположный и обратно (Уилкинс). Такие игральные доски найдены при раскопках, но правила игры не совсем ясны. счесть присущей гражданскому праву потому лишь, что Публий Муций — великий мастер и в том, и в другом; на том же основании мы и тех, кого греки называют «физиками», должны почитать за поэтов, потому что когда–то физик Эмпедокл сочинил превосходную поэму. А между тем даже и сами философы, все присваивающие и на все притязающие, не осмеливаются считать делом философа геометрию или музыку потому только, что когда–то, говорят, этими науками превосходно владел Платон. (218) Нет, если уж говорить о том, что оратору нужны все науки, то вернее, пожалуй, было бы сказать вот что: так как ораторское искусство не должно быть убогим и бледным, а должно быть приятно разубрано и расцвечено самыми разнообразными предметами, то хорошему оратору следует многое услышать, многое увидеть, многое обдумать и усвоить и многое перечитать, однако не присваивать это себе, а только пользоваться из чужих запасов. То есть, я признаю, что оратор должен быть человек бывалый, не новичок и не невежда ни в каком предмете, не чужой и не посторонний в своей области.

И меня, Красс, вовсе не смущает этот твой трагический слог, какой в большом ходу у философов, когда ты говоришь, будто для того, чтобы воспламенить слушателей красноречием или затушить в них этот пыл (а именно в этом высочайшая мощь и величие оратора), необходимо полностью постигнуть природу вещей и мысли да нравы людей, а для этого оратору поневоле надо овладеть философией. Философия — это такое занятие, на которое, как мы видим, приходится потратить всю свою жизнь, даже самым одаренным и досужим людям. Широту и глубину их науки и мысли я не только не презираю, — я ими от души восхищаюсь; однако для нас, среди нашего народа на нашем форуме, достаточно знать и говорить о людских обычаях то, что не расходится с людскими обычаями [151] То, что не расходится с людскими обычаями — в ыпад против парадоксальных суждений, которые так любили философы, особенно стоики. .

(220) Какой же крупный и серьезный оратор, желая возбудить гнев судей против своего противника, когда–нибудь растерялся оттого, что не знал, что такое гнев — горячность ли ума, или жажда наказать за обиду? Какой оратор, желая возбудить и вызвать своею речью любые душевные движения или у судей, или у народа, сказал то, что обычно говорят философы? Ведь из философов одни вовсе отвергают необходимость каких–либо душевных движений и считают возбуждение их в умах судей нечестивым преступлением; другие [152] Одни … — другие — с тоики, осуждавшие всякую страсть, и перипатетики, осуждавшие страсть неумеренную. , желая быть снисходительнее и ближе к жизни, утверждают, что душевные движения должны быть строго умеренными и предпочтительно спокойными. (221) Оратор же, напротив, все то, что в повседневной жизни считается дурным, нетерпимым и предосудительным, всячески усиливает и обостряет своими словами; а то, что всем представляется желательным, да и желанным, он в своей речи еще более превозносит и разукрашает. Он не хочет оказаться мудрецом среди глупцов, чтобы слушатели или сочли его самого дураком и гречонком, или же от восторга перед умом и дарованием оратора пришли бы в унынье при мысли о собственной глупости. (222) Нет, он так глубоко врезается в души, так преображает чувства и мысли людей, что не нуждается в философских определениях и не доискивается в речи, что такое пресловутое «высшее благо [153] Обзор разногласий философов по вопросу о высшем благе см: «Тускуланские беседы», V, 30, 84. С добродетелью благо отождествляли стоики, с наслаждением — эпикурейцы, сочетать то и другое пытались перипатетики (различавшие блага душевные, телесные и внешние), отрицали возможность всякого суждения о благе академики. », духовно ли оно или телесно, состоит ли оно в добродетели или в наслаждении, или же то и другое возможно сочетать и совместить, или же, наконец (как представляется некоторым), ничего об этом нельзя знать наверняка, ничего нельзя вполне ни постичь, ни уразуметь. Относительно всего этого, я знаю, существует множество учений и множество самых разнообразных домыслов; но мы, Красс, ищем другого, совсем другого.