Марк Цицерон - Об ораторе

(47) — Так почему же, — сказал Катул, — ты не решаешься сделать этот род третьим, раз это само собою напрашивается? Ведь не потому же, что он легче, его надо скинуть со счета.

—Потому, — отвечал Антоний, — что я не желаю всякий пустяк, с которым приходится иметь дело оратору, представлять так, будто ни о чем он не может говорить без своих особых правил. (48) Часто, например, нам приходится давать и показания, порой даже очень подробные, как, например, мне — против Секста Тития [221] Выступление Антония против народного трибуна Секста Тития, вслед за Сатурнином пытавшегося выступать с аграрным законом, — 99 г.; см. Б, 225. В следующем году Антоний обвинил Тития в том, что он хранит у себя в доме бюст Сатурнина, привлек его к суду и добился его осуждения. , гражданина беспокойного и мятежного; в этих показаниях я должен был разъяснить все меры, которыми я в свое консульство защищал республику против этого народного трибуна, и доложить о всех его действиях, какие я считал направленными во вред республике; меня задержали надолго, я многое выслушал, многое сказал в ответ. Так неужели же требуется при обучении правилам красноречия давать какие–то научные предписания и о даче таких показаний?

12.(49) — Нет, — сказал Катул, — конечно, не требуется.

—Ну, а если приходится докладывать поручения или от полководца к сенату, или же от сената либо полководцу, либо царю, либо какому–нибудь народу? Это случается делать самым высокопоставленным лицам, и речь здесь нужна очень обдуманная, но значит ли это, что такие доклады тоже нужно считать частью красноречия или сочинять для них особые правила?

—Конечно, нет, — сказал Катул, — ведь человеку речистому и в таких случаях не изменит его способность, изощренная другими делами и случаями.

(50) — Так вот, — заключил Антоний, — есть много случаев, которые требуют хорошей речи и которые поэтому являются достоянием оратора, как я и сказал в моей похвале красноречию [222] В похвале красноречию, § 35. . Ни в какой раздел красноречия они не входят, никаких особых правил не имеют и все же требуют выступлений не менее речистых, чем при судебных делах с их порицаниями, увещеваниями и утешениями; без отборнейшего убранства речи здесь нигде не обойтись, но в особых научных предписаниях тут нужды нет.

—Совершенно с тобой согласен, — сказал Катул.

—А скажи, пожалуйста, — спросил тогда Антоний, — какого уровня оратором и мастером слова, по–твоему, надо быть, чтобы писать историю?

— Если так писать, как писали греки, то самого высшего уровня, — сказал Катул, — если же как наши историки, то и вовсе незачем быть оратором: достаточно не врать.

—А все–таки, — сказал Антоний, — не очень–то презирай наших: когда–то и греки писывали так же, как наш Катон, Пиктор и Пизон [223] Как и в § 35–36, Антоний после эпидиктического рода красноречия обращается к сходному с ним жанру риторической историографии. . (52) Ведь история была не чем иным, как летописным сводом, который сохранял для общества память о событиях; и для того–то от начала Рима вплоть до понтифика Публия Муция [224] До понтификата П. Муция — п ри Публии Муции Сцеволе (консул 133 г.) все записи понтификов с «белых досок», хранившихся в архиве, были переписаны в 80 книг и опубликованы. См. об этой древнейшей форме римской историографии «Историю римской литературы», т. I. М., Изд–во АН СССР, 1959, стр.118–120. Ср. «О законах», I, 2, 6 (реплика Аттика): «В нашей словесности нет еще исторических сочинений… ты же заведомо можешь преуспеть в этом тем более, что и ты ведь полагаешь, что история — это труд, в высшей степени приличествующий оратору. Поэтому приступи, пожалуйста, к делу и найди время для рассказа о событиях, нам неизвестных или нами позабытых, — ибо после летописи понтификов, суше которой ничего нет на свете, если обратиться к Фабию или к Катону, который вечно у тебя на устах, или к Пизону, или к Фаннию, или к Веннонию, то хотя среди них один и посильнее, чем другой, но все–таки что может быть скучнее, чем все они вместе взятые?» великий понтифик вел запись всех событий по годам, заносил ее на белую скрижаль, и выставлял в своем доме для ознакомления с ней народа; эти записи и поныне называются Великой Летописью. (53) Подобного способа письма держались многие; они оставили только лишенные всяких украшений памятки о датах, людях, местах и событиях. Каковы у греков были Ферекид, Гелланик, Акусилай [225] Ферекид, Гелланик, Акусилай — п еречисляются древнейшие греческие историки («логографы») догеродотовского периода. и очень многие другие, таковы наши Катон, Пиктор, Пизон; они не знают, чем украшается речь (эти украшения явились у нас лишь недавно), они хотят лишь быть понятными и единственным достоинством речи считают краткость. (54) Только славный Антипатр [226] О Целии Антипатре ср. Б, 102. , друг нашего Красса, поднялся несколько выше и придал истории более возвышенный тон, а все остальные писали не художественную историю, а простой рассказ о событиях.

13. —Да, так оно и есть, как ты говоришь, — сказал Катул. — Притом даже этот самый Целий не умел ни украсить историю разнообразием мыслей [227] Разнообразием мыслей — varietate locorum (рукописное чтение); другие издатели читают: varietate colorum — разнообразием красок, ср. О, 65. , ни отгладить рассказ стройностью слов и плавной мерностью речи; человек неученый и к ораторству не способный, он обтесал свое сочинение попросту как смог. И все–таки ты прав: он превзошел своих предшественников.

(55) — Это и не удивительно, — сказал Антоний. — Ведь история до сих пор еще не выступила на свет в нашей литературе. Наши соотечественники занимаются красноречием только затем, чтобы блистать на форуме и в суде, тогда как у греков самые красноречивые люди, отстранившись от судебных выступлений, посвятили себя иным достойным делам, в особенности же сочинению истории. Ведь и сам Геродот, который первый сделал историю художественной, вовсе не занимался, как известно, судебными делами; а между тем, красноречие его таково, что — даже мне, поскольку мне доступны сочинения, написанные по–гречески, он доставляет большое наслаждение. (56) А после него мастерством слова всех, по моему мнению, легко превзошел Фукидид; содержанием он так богат и насыщен, что мыслей у него не меньше, чем слов; а слог его так складен и сжат, что даже не знаешь, что чему придает блеск: речь предмету или мысли словам. А между тем, как известно, и он, хотя и занимался государственными делами, был не из тех, кто говорит в судах; и самое–то свое сочинение он, говорят, написал, будучи отстранен от государственных дел и приговорен к изгнанию [228] Фукидид был приговорен к изгнанию за неудачное командование афинским флотом в Пелопоннесской войне; Цицерон вспоминает по этому поводу об изгнании таких великих афинян, как Мильтиад, Фемистокл, Аристид, Кимон и др., а может быть, и о своем собственном. — обычная судьба каждого достойного человека. (57) Последователем его был Филист Сиракузский [229] Филиста Цицерон называет «маленьким Фукидидом» и в письме к брату Квинту, II, 13, 4. , ближайший друг тиранна Дионисия: он посвящал свой досуг сочинению истории и старался, на мой взгляд, как можно ближе подражать Фукидиду. А впоследствии двое одареннейших риторов из славнейшей, так сказать, кузницы красноречия [230] Кузница риторов — т ак названа школа Исократа и в Б, 32. , оба посвятили себя истории по настоянию их учителя, Исократа; а за судебные дела они никогда и не брались. 14.(58) Наконец, появились историки даже из числа философов: первым был Ксенофонт, известный последователь Сократа, а за ним — Каллисфен, ученик Аристотеля и сопутник Александра. Последний писал уже почти как ритор, тогда как слог его предшественника звучит мягче, без ораторского напора; в нем, пожалуй, меньше силы, но зато, по–моему, больше приятности. Самым младшим из них и самым образованным, насколько я могу судить, был Тимей, отличаясь в своих сочинениях замечательным богатством содержания, разнообразием мыслей и отделанной стройностью слога; красноречие он внес в литературу немалое, однако судебного опыта — никакого.