Марк Цицерон - Об ораторе

17.(71) — Блестяще, по–моему, и с полной очевидностью, Антоний, — сказал тут Катул, — ты показал, чему должен учиться будущий оратор и что именно может он подбирать из того, чему научился, для того, чему он даже и не учился. Ты ведь назначил человеку в науку всего лишь два рода дел, а о несметном множестве прочих оставил его судить по навыку и сходству. Но смотри, как бы в этих двух родах не оказались у тебя только шкура и гидра, а Геркулес и другие, более важные работы не остались среди того, чем ты пренебрегаешь. Потому что, по–моему, рассуждать о всякого рода отвлеченных предметах не менее трудно, чем о частных делах, и уж во всяком случае говорить о природе богов куда труднее, чем разбираться в людских тяжбах.

(72) — Нет, это не так, — отвечал Антоний. — Говорю это тебе, Катул, не как ученый, но как человек опытный, что гораздо важнее. Во всех остальных случаях ораторское слово есть не более, чем детская игра для человека неглупого, развитого упражнением и нечуждого литературных знаний и изящного воспитания. И только в судебных прениях это поистине великая и едва ли не величайшая из всех человеческих работ. Там единственная мера ораторского достоинства в глазах несведущих — конечная победа; там перед тобою вооруженный противник, которого нужно и разить, и отражать; там зачастую тот, кому предстоит решать дело, неблагосклонен и гневен или даже друг твоему противнику и враг тебе; и вот тогда–то ты должен со своим словом убедить его или разубедить, успокоить или взволновать и вообще всеми способами настроить сообразно с обстоятельствами дела, обращая в нем иной раз даже дружбу в ненависть и ненависть в дружбу; ты должен, как бы при помощи какой–нибудь механики [237] Какой–нибудь механизм — о браз, который должен напомнить прежде всего о боевых метательных машинах, действующих натяжением и ослаблением тетивы. , то напрячь его душу до строгости, то расслабить до снисхождения, то пробудить в нем грусть, то радость; (73) должен пускать в дело всю тяжесть мыслей, всю вескость слов. К этому должно присоединиться исполнение, разнообразием не допускающее утомления, неудержимо увлекающее, полное огня, полное уверенности, полное естественности. И если кто в этих занятиях дойдет до такого мастерства, что сумеет изваять Минерву [238] Изваяние Минервы — р ечь идет о знаменитой статуе Афины Девы в Парфеноне; на щите ее с внешней стороны была изображена битва героев с амазонками, с внутренней стороны — битва богов с гигантами, и даже сандалии богини были украшены изображением борьбы лапифов с кентаврами (Плиний, «Естественная история», 36, 18). Фидия, тот, разумеется, не будет ломать голову над тем, как сработать мелочи на ее щите.

[Критика риторических разделений.] 18.(74) — Чем больше ты превозносишь и расхваливаешь такое красноречие, — сказал на это Катул, — тем сильнее я жажду узнать, каким же способом и по каким предписаниям достигается такая его мощь. Не для меня это важно, — ведь мне уже и не по годам стремиться к этому, да и красноречие наше было несколько иным: я никогда не вырывал из рук судей решений силою речи, а предпочитал склонять их к милосердию и принимать от них столько, сколько сами они давали, — но мне все же хотелось бы познакомиться с твоим учением вовсе не для собственных надобностей, а просто из любознательности. (75) И не надо мне никакого ученого грека, чтобы он бубнил мне всем известные и переизвестные предписания, хоть сам никогда и в глаза не видел ни суда, ни форума. Таков, говорят, был и пресловутый перипатетик Формион. Рассказывают, что когда Ганнибал, удаленный из Карфагена, прибыл изгнанником к Антиоху [239] Стобей, 54, называет собеседником Ганнибала какого–то философа–стоика, рассуждавшего, по стоическому обычаю, что только мудрец и есть истинный полководец. По–видимому, версия Цицерона — вторичная, так как перипатетик меньше подходит в герои подобного анекдота, чем стоик. Имя Формиона тоже более нигде не засвидетельствовано. Действие анекдота относится к 195 г.; Антиох III — с ирийский царь, в то время готовившийся к войне с римлянами. в Эфес, то друзья, у которых Ганнибал гостил, зная о всемирной славе его имени, предложили ему, если угодно, послушать этого моего философа. Ганнибал не отказался; и вот, говорят, этот неистощимый оратор несколько часов подряд рассуждал перед ним об обязанностях полководца и вообще о военном деле. Прочие слушатели были в восторге от чтения и расспрашивали Ганнибала, какого он мнения об этом философе. На это карфагенянин не особенно изящным греческим языком, но зато вполне откровенно отвечал, что видывал он много сумасшедших стариков, но такого сумасшедшего, как Формион, не встречал ни разу. (76) И, клянусь, он был прав! В самом деле, что может быть нахальнее болтовни, в которой какой–то грек, никогда не видавший ни врага, ни лагеря, никогда не исполнявший даже самой ничтожной общественной должности, смеет учить военному делу самого Ганнибала, который в продолжение стольких лет оспаривал власть у победителя всех племен — римского народа? Так вот, то же самое, по–моему, делают и все эти преподаватели красноречия: они учат других тому, что не испытали сами. Смягчает их вину, быть может, лишь то, что они пытаются учить не такого Ганнибала, как ты [240] Такого Ганнибала, как ты — м ожет быть, шутливый намек на военные предприятия Антония во время киликийского наместничества. , а детей или подростков.

19.(77) — Ошибаешься, Катул, — возразил Антоний, — мне тоже не раз приходилось наталкиваться на таких Формионов. Разве кто–нибудь из греков поверит, будто наш брат и сам способен что–то понять? Впрочем, мне–то, пожалуй, не в тягость, я их всех довольно легко и терплю, и переношу: ведь иной раз их послушаешь — и услышишь что–нибудь занятное, а иной раз послушаешь — и перестанешь жалеть о собственном невежестве. Пожалуй, оттого и хлопот у меня с ними больше, что я не отвергаю их так презрительно, как Ганнибал твоего философа. Но тем не менее их учение, насколько я могу судить, совершенно смехотворно. (78) В самом деле: всю науку о слове они разделяют на две части — на дела и на вопросы. Делом они называют предмет спора и тяжбы между сторонами, а вопросом — предмет неопределенный и отвлеченный. О делах они дают нам предписания, о другой же части ораторской науки хранят удивительное молчание. (79) А затем они как бы расчленяют красноречие на пять разделов: найти, что сказать, найденное расположить, потом украсить словами, затем закрепить в памяти и, наконец, исполнить и произнести. Вот и весь секрет. Но кто же, спрашивается, и без того не понимает, что невозможно говорить, прежде чем не сообразишь и не запомнишь, о чем надо говорить, и в каких словах, и в каком порядке. То же самое относится и к разделению всякой речи на четыре, пять, шесть или даже семь частей (ибо каждый ритор делит по–своему [241] О числе частей, на которые делилась речь, см. вступительную статью; четыре части (вступление, повествование, доказательство, заключение) выделяет сам Цицерон в позднейшем сочинении «Ораторские разделения», шесть частей он выделял в юношеской «Риторике» («О нахождении»). ) — я не говорю, что это неверно, а говорю, что это и так самоочевидно. (80) Например, во вступлении они требуют добиться расположения слушателя, вдумчивости и внимательности; затем, изложение надо строить так, чтобы оно было правдоподобным, ясным и кратким; потом сделать разделение или постановку вопроса; потом подтвердить свою точку зрения доводами и доказательствами, а доводы противника опровергнуть. После этого одни помещают концовку и как бы заключение [242] Как бы заключение — о говорка «как бы» введена потому, что термин peroratio имел и другое значение, — когда выступление в суде делилось между несколькими ораторами (см. О, 130), — так называлась речь последнего из них. речи, другие же требуют перед этим сделать отступление для украшения или усиления речи, а затем уже переходить к заключению и концовке. (81) Я тут ни с чем не спорю: все здесь распределено стройно, но вместе с тем (как это неизбежно случается с людьми, далекими от жизни) без знания дела. Ведь все, что они предписывают только для вступления и изложения, должно быть соблюдаемо во всей речи в целом. (82) В самом деле, расположить к себе судью мне легче будет уже в ходе речи, чем в начале, пока он еще обо всем не слышал; вдумчивым его легко сделать не тогда, как я лишь обещаю представить доказательства, но когда я их действительно привожу и разъясняю; ну, а внимания мы добьемся от судей, только если будем беспрерывно тревожить их мысль в течение всей речи, а никак не вступительными своими заявлениями. (83) Далее, о том, что изложение должно быть правдоподобным, ясным и кратким, они говорят совершенно справедливо; но, приписывая эти свойства прежде всего изложению, а не речи в целом, они, на мой взгляд, совсем не правы.