Марк Цицерон - Об ораторе

(288) Греки насчитывают еще несколько разделов смешного — проклятия, изумления, угрозы. Но, пожалуй, я уж и так разделил все это на слишком много родов. Ибо только комизм, порожденный силой и смыслом слов, бывает ясным и определенным; однако, как я уже сказал [433] Как я уже сказал — § 254. , такой комизм обычно ценится высоко, но смеху возбуждает мало. (289) А комизм, заключенный в предмете и мысли, при всем разнообразии своих видов родов имеет не много. А именно: смех возбуждается обманутым ожиданием, насмешливым и забавным изображением чужих характеров, сравнением безобразного с еще более безобразным, иронией, собственной притворной глупостью и обличением чужой настоящей глупости. Поэтому кто желает говорить остроумно, тот должен иметь подходящее дарование и характер, чтобы даже выражение лица его передавало любые оттенки смешного; и чем строже и суровее при этом будет его лицо, — вот как у тебя, Красс! [434] Вот как у тебя, Красс — с р. § 228. — тем более в словах окажется соли.

(290) Но ты, Антоний, сказав, что моя речь послужит тебе желанным укрытием для отдыха, укрылся точно в Помптин [435] Помптин — м естность по Аппиевой дороге из Рима в Капую, известная малярийными болотами. , место и неуютное, и нездоровое; и теперь, я думаю, ты уже считаешь себя достаточно передохнувшим и готовым закончить оставшийся тебе путь.

— Разумеется, — ответил Антоний, — ты ведь меня и ласково принял, и я стал благодаря тебе и ученее и еще смелее на шутки. Я ведь уже не опасаюсь, что кто–нибудь меня сочтет за это легкомысленным, раз ты подкрепил меня именами Фабрициев, Африканов, Максимов, Катонов, Лепидов. (291) Но вы уже слышали от меня главное, что вы хотели; правда, об этом следовало бы сказать более тщательно и обдуманно. А все остальное гораздо проще и вытекает целиком из того, о чем уже сказано.

72.Итак, когда я взялся вести дело и по мере сил разобрал его мысленно, когда я рассмотрел и изучил основания дела и те доводы, какими можно привлечь и какими можно взволновать судей, тогда я устанавливаю, какие в моем деле стороны выгодные и какие невыгодные. Ибо нет, пожалуй, такого предмета разбирательства или спора, в котором бы не было и тех и других сторон; вопрос в том, каких больше и каких меньше. (292) А затем мой обычный способ речи состоит в том, чтобы охватить все выгодные стороны, приукрасить их, приумножить; на них я останавливаюсь, на них задерживаюсь, на них сосредоточиваюсь; а от слабых и неблагоприятных для дела искусно уклоняюсь, — не так, чтобы это казалось бегством, но так, чтобы полностью скрыть и затмить все невыгодное, украсив и приумножив все выгодное. И если дело решается доказательствами, я поддерживаю самые из них сильные, будь их несколько или хотя бы одно; если же дело решается благосклонностью или взволнованностью судей, я обращаю все внимание на то, что больше всего может повлиять на настроение людей. (293) Словом, в этого рода выступлениях самое важное вот что: если речь может оказаться сильнее при опровержении противника, чем при утверждении наших собственных доводов, я все свои стрелы обращаю против него; если же проще доказать наши, чем разбить чужие, я стараюсь отвлечь внимание от защиты противника и привлечь к себе. (294) Наконец, я применяю по своему усмотрению два явно простейшие приема, так как более сложные мне недоступны. Один из них состоит в том, что против всякого неудобного и трудноопровержимого довода я иной раз совсем никак не возражаю. Над этим можно, пожалуй, и посмеяться: кому же это недоступно? Но ведь я рассуждаю сейчас о своих, а не о чужих способностях! Сознаюсь, что если меня сильно теснят и я отступаю, то я не подаю вида, что бегу, и не только не бросаю щита, но даже не откидываю его за спину: нет, речь моя звучит гордо и пышно, как будто я продолжаю бой, и кажется, что я отступил в мое укрытие не для спасенья от врага, но для выигрыша положения. (295) А вот другое мое правило: я считаю, что всякий оратор должен его держаться с особой зоркостью и щепетильностью, — а я‑то пекусь больше всего: я всегда стараюсь не столько помочь клиенту, сколько не повредить ему. Конечно, это не значит, что не следует добиваться и того, и другого сразу; но все–таки для оратора не так стыдно оказаться бесполезным, как стыдно погубить собственное дело.

73.Но о чем это вы там, Катул? Или вы с полным основанием решили, что все это вздор?

—Да нет, что ты, — ответил тот, — просто Цезарь, кажется, хочет что–то сказать по этому поводу.

—Пожалуйста, — сказал Антоний, — пусть он скажет, на что он хочет возразить и о чем спросить.

(296) — Честное слово, Антоний, — сказал на это Юлий, — я первый всегда хвалил тебя как оратора за то, что речи твои всегда так осторожны [436] Осторожны — в подлиннике tectissimum «хорошо прикрыты щитом», ср. намек на такую же военную метафору в § 294. , и в особенности за то, что ты никогда ни единым словом не повредил человеку, которого ты защищаешь. Я отлично помню, как однажды у нас с Крассом завязалась беседа в присутствии многих слушателей и Красс всячески восхвалял твое красноречие; и тогда сказал я, что едва ли не лучшее из всех твоих достоинств — это умение не только говорить то, что нужно, но и не говорить того, что не нужно. (297) И я помню, как он мне ответил, что все в тебе заслуживает похвал, но не это, ибо только человек негодный и коварный способен сказать лишнее и во вред тому, кого он защищает. Поэтому не тот оратор хорош, кто этого не делает, а, скорее, тот, кто это делает, — негодяй. И вот, если ты не против, Антоний, мне теперь хотелось бы, чтобы ты объяснил, почему ты считаешь таким важным и даже самым важным для оратора — не повредить собственному делу.

74.(298) — Хорошо, Цезарь, — отвечал Антоний, — я скажу, что я имею в виду; но и ты и вы все не забывайте, что я все время говорю не о каком–нибудь божественно совершенном ораторе, а только о моем собственном, весьма посредственном опыте и навыке. Ответ Красса — это, конечно, ответ человека исключительно и блестяще одаренного, которому кажется прямо чудовищным, что бывают на свете ораторы, которые своей речью могут принести подзащитным какой–нибудь ущерб и вред. (299) Ведь он судит по себе, а дарование у него такой силы, что он и подумать не может, чтобы кто–нибудь стал говорить против самого себя, разве что нарочно. Но я‑то сейчас рассуждаю не о какой–то выдающейся и необычайной, но о самой обыкновенной и заурядной человеческой способности. Известно, например, каким невероятным величием разума и дарования отличался у греков знаменитый афинянин Фемистокл. Однажды, говорят, к нему явился какой–то ученый [437] Ученый — С имонид Кеосский, поэт, изобретатель мнемоники. Тот же случай, почти дословно, рассказывается Цицероном в «Академике», II, 2, и в «О пределах добра и зла», II, 104. Горький смысл ответа Фемистокла («Я хотел бы забыть все, что мне пришлось перенести от сограждан») здесь лишь подразумевается. , из самых лучших знатоков, и предложил научить его искусству памяти, которое тогда было еще внове. Фемистокл спросил, что же может сделать эта наука, и ученый ему ответил — все помнить. (300) И тогда Фемистокл сказал, что ему приятно было бы научиться не искусству помнить, а искусству забывать, что захочется. Видите, какой силы и проницательности было его дарование, какой могучий был ум у этого человека? По его ответу мы можем понять, что из его души, как из крепкого сосуда, ничто налитое не могло просочиться наружу, раз только ему желаннее было бы уметь забывать, что не нужно, чем помнить все, что он слышал или видел. Но как из–за этого ответа Фемистокла нам не следует пренебрегать памятью, так из–за замечательных способностей Красса не следует презирать мою осторожность и опасливость. Ведь ни тот, ни другой не прибавили мне моих способностей, а только обнаружили свои собственные.