Марк Цицерон - Об ораторе

Так вот, те философы, которые теперь–то получили наименование по маленькой частице города и округа и называются «перипатетиками» или «академиками», а некогда, благодаря своей исключительной осведомленности в важнейших делах, звались по имени всей государственной области «политиками» [540] Цицерон противопоставляет этимологию слов перипатетики, академики (от названий школ) и политики (от слова «полис» — город). , — эти самые философы утверждают, что всякая речь перед народом имеет своим предметом одно из двух: либо спорный вопрос, определенный точным временем и лицами, например: «Допустить ли обмен наших пленных на карфагенских?», либо вопрос неопределенный общего характера: «Как рассматривать и решить вопрос о пленных вообще?» Вопросы первого рода они называют «делами» или «контроверсиями» и разделяют их на три вида — судебные, совещательные или хвалебные; а вопросы второго рода называют «неопределенными» и «общими рассуждениями». (110) И этим же разделением они пользуются и при обучении, но так, что овладевают спорным владением не по праву или по суду и даже не силой, но присваивают его, только ломая ветку [541] Ломая ветку — с имволический знак, которым сопровождалось притязание на собственность в римском суде: «от стада пусть приведут в суд овцу или козу или хотя бы принесут волос от ее шерсти, от корабля или от столба пусть отломят щепку, от поля принесут ком земли, от строения — кирпич» (Гай, «Институции», IV, 17). В данном случае «спорным владением» между философами и риторами является область конкретных судебных дел. . Ибо за вопросы первого рода, определяемые временем, местом и лицами, они упорно держатся, цепляясь прямо за их обрывки; теперь ведь, при Филоне, который, говорят, стал главным в Академии, изучение и занятие этими «делами» там в особенном ходу. О вопросах же второго рода они всего только упоминают при начальном знакомстве с их наукой [542] С их наукой — с риторикой как частью философского образования. и считают их занятием ораторов; но они не показывают ни значения этих дел, ни их сущности, ни их подразделений и видов, так что уж лучше было бы совсем их обойти, чем так вот тронуть и бросить. И молчание это в данном случае объясняется беспомощностью, тогда как в других оно, видимо, сознательно.

29.(111) В действительности же все без исключения предметы по самой природе своей могут рассматриваться и исследоваться совершенно одинаково, будь это «общие рассуждения» или же дела политические и судебные; и каждый предмет может быть сведен к общему вопросу, теоретическому или практическому. (112) Ибо тут всегда либо теоретически познается сущность предмета, например: «Ценна ли добродетель сама по себе или какими–нибудь своими плодами?», — либо спрашивается о том, как надо практически поступать, например: «Следует ли мудрецу заниматься государственными делами?»

(113) Вопрос теоретический имеет три случая: установление, определение и, так сказать, следствие. Наличие какого–нибудь явления расследуется путем установления, например: «Есть ли в человеческом роде мудрость?» Сущность каждой вещи раскрывается в определении, например: «Что такое мудрость?» Следствие же применяется, когда доискиваются, что из чего следует, например: «Допустимо ли честному человеку когда–нибудь лгать?» (114) Установление, в свою очередь, подразделяется на четыре рода. Именно установлению подлежит или сущность какого–то предмета: «От природы ли у людей право или же по соглашению?», — или его происхождение, например: «Почему великие ученые не согласны между собой в самых важных вопросах?», — или его изменение, например: «Неужели у человека может пропасть добродетель или обратиться в порочность?» (115) Что касается определения, то к нему относятся такие рассуждения, когда или выясняется, что, так сказать, заложено во всеобщем сознании, например: «Тождественна ли справедливость с пользой большинству?», — или выясняется, что кому присуще, например: «Присуща ли красивая речь только оратору или же она доступна и другим?», — или когда что–нибудь разделяется на части, например: «Сколько есть видов желаемого? не насчитывается ли их три: благо телесное, благо духовное и благо стороннее?», — или же, когда описывается чей–то облик и как бы естественные приметы, например, образ скряги, мятежника, хвастуна. (116) Наконец, к следствию относятся два главных рода вопросов: это — либо рассуждение простое, если, например, решают: «Надо ли стремиться к славе?», — либо рассуждение, исходящее из сравнения: «К чему надо больше стремиться, к славе или к богатству?» Простых рассуждений бывает три вида: о желательном и нежелательном, например: «Надо ли стремиться к почестям?» — «Следует ли избегать бедности?»; о справедливом или несправедливом, например: «Справедливо ли мстить за обиды даже близким?»; о достойном или постыдном, например: «Достойно ли ради славы идти на смерть?» (117) А сравнений бывает два вида: один, когда спрашивается, тождественны или различны какие–нибудь понятия, например: «Боязнь и страх», «Царь и тиранн», «Приятель и друг»; другой, когда спрашивается, что из двух лучше, например: «Должны ли мудрецы руководствоваться мнением лучших людей или одобрением народа?» Вот так, примерно, распределяются крупнейшими знатоками рассуждения, относящиеся к теоретическому вопросу.

30.(118) Что же касается рассуждений, относящихся к практическому вопросу, то это или рассуждения о долге, — например, о том, что правильно и что нет, как следует поступать и как не следует (а материалом для этого служит весь запас добродетелей и пороков), — или же это возбуждение душевных чувств и их успокоение и прекращение (а сюда относятся увещания, порицания, утешения, соболезнования и вообще всякое подходящее для любого душевного движения как возбуждение, так и укрощение).

(119) Теперь, после разбора этих видов и способов всех рассуждений, не имеет, разумеется, никакого значения, если наш распорядок несколько отличается от разделения Антония [543] Разделение Антония‑I I, 163–177. ; ведь в наших разборах составные части одни и те же, только распределены и размещены они немного по–разному. Я перейду теперь к остальному и возвращусь к своей главной обязанности и задаче. Ибо из тех «мест», какие дал Антоний, легко извлечь всевозможные доводы для любого рода расследований, но для одного рода больше годятся одни, для другого — другие. Об этом даже нет никакой необходимости говорить: не столько потому, что это долго, сколько потому, что это совершенно ясно.

Итак, самыми красивыми речами оказываются те, которые разбегаются во всю ширь и от частного спорного вопроса обращаются к разъяснению существа его в общем и целом, чтобы слушающие дело, уразумев его природу, сущность и общий характер, могли составить мнение об отдельных ответчиках, преступлениях и тяжбах. (121) Именно в этом, юноши, и звал вас упражняться Антоний [544] Звал вас Антоний‑I I, 118, сл. и 133, сл. , с тем, чтобы от мелочных и робких прений возвести вас к искусству красноречия во всем его многообразии и мощи. Это — великое дело, и его не охватить в немногих книжках, как полагали сочинители учебников словесности, и его не обсудить на этой Тускуланской вилле, где мы, беседуя, гуляем до полудня и сидим после полудня. Ведь наша задача не только выковать и отточить язык, но вдобавок до предела наполнить душу содержанием привлекательным, обильным, разнообразным, относящимся ко многочисленным предметам величайшей важности. 31.(122) Ибо нам одним, если только мы настоящие ораторы, если мы призваны быть знатоками и руководителями и в гражданских, и в уголовных, и в государственных делах, нам, говорю я, принадлежит вся эта область знания и науки, в которую, точно в бесхозяйную и пустую, вторглись, когда мы были погружены в занятия, досужие люди, издеваясь и высмеивая ораторов, подобно Сократу в «Горгии» [545] О Сократе в «Горгии» см. I, 47 и примеч. , и даже осмеливаясь учить нас нашему же ораторскому искусству своими книжонками по «Риторике», как будто все то, что они говорят о правосудии, о долге, об устройстве и управлении государств, о всех законах жизни и самой даже природы, вовсе уж риторов и не касается! (123) Раз уж больше неоткуда, приходится нам теперь эти знания занимать у тех самых, кем мы ограблены, лишь бы только направить их к той общественной цели, для которой они предназначены и которой служить должны. И нечего, как я уже говорил, тратить на изучение этих предметов всю нашу жизнь, а нужно лишь отыскать те источники знаний [546] Под «источниками знаний» опять, как и в II, 117 и 174, имеются в виду прежде всего «места» — источники доказательств. , из которых сможем черпать всякий раз ровно столько, сколько нужно, и тогда, когда нужно: глупому человеку и всей жизни на это будет мало, а умный отыщет их быстро. (124) Ибо ни люди не одарены от природы настолько острой проницательностью, чтобы без всяких указаний добраться до наших сложных предметов, ни предметы эти, однако, не настолько темны, чтобы человек, обладающий острым умом, их не постиг, если только он до них добрался. А когда оратор сможет по всему этому безграничному полю свободно бродить, чувствуя, что где бы он ни находился, он находится в своих владениях, тогда он легко сможет найти себе любое убранство и любое украшение для речи. (125) Обилие содержания порождает и обилие выражения; и если содержание значительно, то оно вызывает естественный блеск и в словах. Пусть лишь тот, кто намерен говорить или писать, получит в детстве воспитание и образование, достойное свободного человека, пусть в нем будет горячее рвение и природные дарования; пусть он, приобретя опытность в рассуждениях на общие темы, изберет себе образцом для изучения и подражания писателей и ораторов, чья речь особенно хороша; и тогда, конечно, ему не придется расспрашивать нынешних наставников, как построить да как расцветить изложение. Таким образом, при богатстве содержания природные способности, если только они развиты, сами собой, без руководителя, откроют оратору путь к украшениям речи.