Марк Цицерон - Об ораторе

22.(82) Тут Катул перебил Красса.

—Честное слово, Красс, — сказал он, — ни сила, ни сладость, ни богатство твоей речи для нас теперь не удивительны; раньше, правда, я полагал, что это от природы ты говоришь так, что всегда представляешься мне не только замечательным оратором, но и великим мудрецом; теперь же я понимаю, что именно мудрость ты всегда считал для себя главным и что из нее–то и проистекало все богатство твоей речи. Однако же, когда я припоминаю все ступени твоей жизни и присматриваюсь к твоим делам и занятиям, я не вижу, когда же ты все это изучил, и не замечаю в тебе никакой особенной приверженности к этим занятиям, людям и книгам. И я не могу даже решить, чему мне больше удивляться: тому ли, что ты при всех своих делах мог так основательно изучить эти, по твоим словам, столь полезные для тебя предметы, или тому, что без всякого такого изучения ты способен так хорошо говорить.

(83) — Прежде всего, пойми, пожалуйста, Катул, — отвечал Красс, — что я рассуждаю об ораторе почти так же отвлеченно, как если бы рассуждал, например, об актере. Я ведь вполне мог бы утверждать, что игра его будет неудачна, если он не обучится ни гимнастике, ни танцам; а для такого утверждения мне вовсе не нужно самому быть актером, а достаточно лишь с толком разбираться в чужом искусстве. (84) Точно так я рассуждаю, по вашему настоянию, и об ораторе, при этом, разумеется, об ораторе совершенном. Всегда ведь, о каком бы искусстве или мастерстве ни шла речь, в виду имеется безусловное и высшее его совершенство. Так вот, если вы считаете меня оратором, и даже неплохим, и даже хорошим, то я не буду спорить (к чему прикидываться? я ведь знаю, что таково обо мне мнение); но если это и так, то совершенным оратором меня назвать никак нельзя. Ведь совершенство для человека — дело самое трудное, самое великое, требующее для своего достижения самой большой учености. (85) Говорить мне сейчас приходится (раз мы уж взялись рассуждать об ораторе), конечно, только об ораторе совершенном: ибо только представив себе предмет в совершенном виде, можно постичь его сущность и природу. Но сам–то я, признаюсь тебе, Катул, ни сейчас с нужными книгами и людьми не общаюсь, да и раньше, как ты правильно заметил, никогда не имел досуга для ученых занятий и науке уделял лишь то немногое время, какое оставалось в детстве или по праздникам.

23.(86) Но если ты спрашиваешь, Катул, что я со стороны думаю об этой науке, то я полагаю, что человеку способному, чье поле деятельности — форум и сенат, судебные и общественные дела, вовсе нет необходимости тратить на нее столько времени, сколько тратят те, кто посвятил ей всю жизнь. Ибо по–разному изучают науки те, кому наука нужна для дела, и те, кому приятно это изучение само по себе и больше ничего в жизни не нужно. Так, какой–нибудь учитель гладиаторов до глубокой старости только о своем искусстве и думает и ни о чем другом не заботится; а вот Квинт Велоций учился этому делу только мальчиком, но благодаря способности полностью им овладел и стал, по словам Луцилия,

несмотря на то, что главным для него оставались форум, друзья и собственные дела. Валерий ежедневно занимался пением; на то он и был актером, чем же еще было и заниматься? (87) А приятель наш Нумерий Фурий [525] Велоций, Валерий и Нумерий ближе не известны. тоже поет, но только при случае: он глава семьи, он римский всадник; просто он в детстве научился тому, чему стоило научиться. Вот так же обстоит дело и с нашими высокими науками. Квинт Туберон [526] О Квинте Тубероне, племяннике Сципиона Младшего и ученике Панэтия, см. II, 341 и Б, 117. , человек отменного ума и душевных качеств, у всех на глазах занимался денно и нощно с философом, а вот его дядя Африкан, прямо и не поймешь, когда он это делал, а тем не менее делал. Учиться этому не трудно, если брать у науки ровно столько, сколько нужно, и если у тебя добросовестные наставники, и ты сам умеешь учиться; (88) но ежели ты целую жизнь ничем, кроме этого, заниматься не пожелаешь, то само изучение и исследование будет порождать все новые и новые вопросы, на которые ты будешь с праздным любопытством искать ответа. Углубление в науку может быть бесконечным, знакомство же с наукой совсем не трудно: пусть только знакомство это соразмеряется с потребностью, труд пусть будет умеренным, память и усердие неослабными. А учиться всегда приятно — даже, например, к игре в бабки или в мяч мне было бы приятно пристраститься, хотя у меня и нет к тому способностей; а те, у кого способности отличные, подчас увлекаются игрой даже куда больше, чем следует, например Тиций мячом, а Брулла бабками [527] О Сексте Тиции, трибуне 99 г., см. Б, 225; Брулла ближе неизвестен. . (89) И пусть никого не отпугивает то, что иные и в старости сидят над науками: это не потому, что наука так уж бесконечно обширна, а потому, что эти люди либо сознательно посвятили им всю жизнь, либо просто уже чересчур тупоумны, ибо если кто не способен был быстро что–нибудь усвоить, тот, по–моему, и вовсе никогда не сможет этого постигнуть.

24.(90) — Вот теперь я понимаю тебя, Красс, — сказал Катул, — и, ей–богу, с тобой согласен. Теперь я вижу, что с такими–то способностями к учению ты отлично успевал слету ухватывать все, о чем ты говоришь.

—До чего же ты упорен, — отозвался Красс, — если все еще думаешь, что я говорю о себе, а не об общем нашем деле! Но давайте уж, если угодно, вернемся к предмету.

(91) — Что до меня, — сказал Катул, — то мне очень даже угодно.

Тогда Красс начал:

—Итак, какова же была цель этого столь длинного и столь обстоятельного отступления? Мне остается сказать вот о каких двух разделах: об украшении речи и о высшем завершении всего в целом, то есть о том, что говорить следует, во–первых, красиво, во–вторых, уместно. Это значит, что речь должна быть как можно более увлекательна, производить как можно большее впечатление на чувства слушателей и подкрепляться как можно большим количеством доводов. (92) А как раз доводы, которыми орудуют у нас на форуме, полны крючкотворства, бранливости, жалки, ничтожны и всецело потакают вкусам толпы. Не многим выше этой грубой площадной болтовни и то, что преподают эти ваши молодцы, объявляющие себя учителями красноречия. Нам же необходимо убранство и средства отборные, изысканные, отовсюду собранные и сосредоточенные, — точь–в–точь какие понадобятся тебе, Цезарь, на будущий год и как мне когда–то в мою бытность эдилом [528] Цезарь должен был стать эдилом в следующем, 90 г. В обязанности эдилов входило устройство всенародных зрелищ и празднеств, и они старались делать это с как можно большим блеском, чтобы приобрести популярность и заручиться поддержкой народа в своей дальнейшей карьере. О блистательном эдильстве Красса (103 г.) Цицерон упоминает и в трактате «Об обязанностях», II, 57. , — ибо, по–моему, способами привычными и обыденными удовлетворять народ невозможно. (93) Слова–то и отобрать, и расположить, и замкнуть в период совсем не трудно, как при помощи теории, так и без теории, одним навыком. А вот доводы — это материал, действительно, громадный и важный; однако пользоваться ими молодежь наша не столько учится, сколько разучивается, потому что и греки–то давно отвыкли ими владеть, а теперь нелегкая послала нам в эти два года еще и латинских наставников красноречия — тех самых, которым я в мое цензорство эдиктом запретил преподавать [529] Текст цензорского эдикта 92 г. приводят Геллий, XX, 2, 2 и Светоний, «О грамматиках и риторах», 25: «Дошло до нас, что есть люди, которые завели науку нового рода, к ним в школы собирается юношество, они приняли имя латинских риторов, и там–то молодые люди бездельничают целыми днями. Предками нашими установлено, чему детей учить и в какие школы ходить; новшества же, творимые вопреки обычаю и нраву предков, представляются неправильными и нежелательными. Поэтому считаем необходимым высказать наше мнение для тех, кто содержит школы, и для тех, кто приобвык посещать их, что нам это не угодно». По–видимому, эдикт имел силу только в течение цензорства Красса и Агенобарба — затем латинские школы вновь начали функционировать. , не потому, что я не желал (как некоторые утверждали) оттачивать молодые дарования, а напротив, потому, что я не желал их притуплять, поощряя бесстыдство. (94) Ведь у греков, каковы бы они там ни были, я все–таки видел, кроме этой развязности языка, хоть какие–нибудь научные сведения и знания, достойные образованного человека; а эти новые наставники, как я убедился, неспособны учить ничему, кроме дерзости, а это свойство, даже в применении к хорошим действиям, само по себе должно быть усиленно избегаемо. Только это у них и было, и школа их была школой бесстыдства; потому я и счел долгом цензора пресечь дальнейшее распространение зла. (95) Это совсем не значит, что я вообще не допускаю возможности излагать и разрабатывать наш предмет на латинском языке; ведь суть предмета и характер языка вполне допускают перенесение на наши обычаи и нравы древней и достославной мудрости греков. Но тут нужны люди образованные, а таких, по крайней мере в этом деле, до сих пор у нас не оказывалось; если же они когда–нибудь появятся, то их должно будет даже предпочесть грекам.