Юань Мэй - Новые записи Ци Се, или о чем не говорил Конфуций

В сборнике есть ряд рассказов, иллюстрирующих это положение; так, в рассказе № 324 жители деревни разрушают храм духа, не выполняющего своих функций; в рассказе № 142 крестьянин в «Молитвенном и жертвенном обращении к богу грома» упрекает его в том, что бог по ошибке убил его пятнадцатилетнего сына (и бог исправляет свою ошибку, воскрешая мальчика); в рассказе № 809 мудрый сановник разоблачает духа кумирни, который, получая от населения жертвы, не дал дождя во время длительной засухи; в рассказе № 64 ученый в своем донесении жалуется на бога земли, хитростью выманившего у него жертвоприношение. Молния сжигает храм бога земли.

Ряд рассказов Юань Мэя иллюстрирует не только известное положение о том, что в отношениях человека со злыми духами действовал тот же принцип умилостивления, что и в отношениях с богами и добрыми духами, но и наличие в китайской народной религии разработанной, сложной системы оберегов — заклинаний, амулетов, различных охранительных надписей и т. п. Так, в рассказе № 39 гадатель советует родителям, у которых умирали один за другим все новорожденные сыновья, следующего сына назвать женским именем и одевать в платье девочки; в рассказе «Ночная звезда» (№ 692) говорится о народном веровании в то, что, если грудные дети плачут ночи напролет, значит, это дело нечисти, которую может изгнать шаман. Интересна деталь, знакомая нам по европейскому фольклору, — старуха ведьма («ночная звезда») ездит верхом на коте [144].

В рассказах Юань Мэя мы встречаем и другой мотив, широко распространенный в мировом фольклоре: деньги или золото, полученные человеком от сверхъестественных существ, не приносят ему пользы [145](рассказы № 35, 69, 195, 480 и др.). Ряд рассказов содержит известный фольклорный мотив чудесного рождения или рождения чудовища (monstrous birth [146]) — № 209, 286, 443, 694, 695; в рассказе № 588 человек, поднявшийся на гору Тяньшань и проведший там, как ему показалось, всего полдня, по возвращении домой обнаруживает, что он отсутствовал несколько лет [147]. Среди фольклорных мотивов в рассказах Юань Мэя отметим также мотив «сказочного вредительства» [148](№ 170 — волосатый великан похищает женщину, № 150 — «Ветер чудит», № 692 — «Ночная звезда» и др.), мотив «волшебного дерева» — связующего звена между небом, где обитает фея, и земным миром, где живет ее возлюбленный (№ 1005) [149], мотив колодца (в европейском фольклоре чаще фигурирует яма — «pit») — связующего звена между царством живых и царством мертвых (№ 7) [150], мотив чудесного помощника (№ 71) [151], чудесной жены-помощницы (№ 693, 789) [152], благодарного животного [153].

Точно так же и часто встречающиеся у Юань Мэя мотивы брака со сверхъестественным существом [154], воскрешения из мертвых [155], путешествия в царство мертвых [156]— широко известны в мировом фольклоре. Более того, казалось бы, специфически буддийская идея воздаяния за грехи перекликается с тематикой религиозных рассказов европейского средневековья [157].

В ряде рассказов отражены народные представления о сверхъестественных силах: так, тело беса не отбрасывает тени (рассказ № 471), в глазах водяного духа нет зрачков (№ 61), при появлении нечисти поднимается холодный ветер (№ 93, 128, 734, 859, 919 и др.), духи мертвых превращаются в мух (№ 90), дух грома имеет петушиный клюв и шпоры (№ 184) или птичьи когти и клюв (№ 195) и т. п. [158].

Неудивительно, что при такой бросающейся в глаза «фольклорности» рассказов Юань Мэя у некоторых исследователей создалось впечатление, что он являлся не автором этих рассказов, а только собирателем или редактором их. Так, С. Imbault-Huart (Un poète chinois, стр. 34) считает, что коллекция Юань Мэя «принадлежала не ему самому, а его друзьям», он же только «редактировал их рассказы». В. Эберхард (Die Chinesische Novelle) утверждает, что все рассматриваемые им коллекции (включая даже коллекцию Пу Сун-лина) собраны из разных районов страны; «чистая фантазия авторов», по его мнению, отсутствует, при этом Эберхард ссылается на то, что авторы коллекций сами пишут, что слышали те или иные истории от своих друзей (но это широко распространенный прием, использовавшийся уже в танских новеллах), и что во многих рассказах приводятся этнографически точные детали или содержащиеся в них мотивы достоверны: большинство новелл Пу Сун-лина имеют местом действия провинции Хэбэй и Шаньдун, а именно на севере Китая и были распространены истории о лисах-оборотнях; на юге же эти истории мало распространены, поэтому подобные рассказы слабо представлены в коллекции Юань Мэя. Против этого можно возразить, что этнографически точные детали могут свидетельствовать о наблюдательности и начитанности писателя, хорошо знакомого с верованиями народа и с системой народных представлений; выбор же тематики свидетельствует о специфике авторских интересов: Пу Сун-лина больше занимали рассказы о лисах-оборотнях и людях, которые умеют творить чудеса, Юань Мэя интересовали гадания, вещие сны, предсказания, Цзи Юня — взаимоотношения людей со сверхъестественными силами. То есть, с нашей точки зрения, речь должна идти об индивидуальных предилекциях авторов; Юань Мэи часто использовал «готовые» мотивы из фольклорного фонда, но особая сюжетная организация этих мотивов, индивидуальность манеры их использования и отбора, специфический подход к материалу — все это говорит за то, что Юань Мэй был создателем, а не передатчиком рассказов, включенных им в свой сборник.

Наличие отдельных персонажей и мотивов, общих с произведениями китайского фольклора, мотивов, находящих типологические параллели в фольклоре и литературе других народов (что заставляет предполагать фольклорный источник), в значительной мере оправдывает такой подход Эберхарда к проблеме авторства Юань Мэя и, во всяком случае, постановку вопроса. Однако ошибка Эберхарда заключается в том, что он подходит к этой (литературной) проблеме с сугубо фольклористических позиций. Вероятность того, что Юань Мэй широко пользовался фольклорными источниками (непосредственно из устного бытования или из литературных текстов, восходящих к фольклору), разумеется, очень велика. Для фольклориста этого заключения было бы достаточно, поскольку для него важна лишь правомочность использования текста Юань Мэя как свидетельства об устном бытовании интересующего его мотива или о наличии письменной традиции, зафиксировавшей его бытование в более раннее время [159]. С точки зрения исследователя литературного текста, дело обстоит иначе: даже если бы нам удалось доказать, что Юань Мэй не «придумал» ни одного рассказа, что все тексты его коллекции являются аутентичными записями, это никак не повлияло бы на оценку коллекции как произведения литературного и авторского, поскольку само включение текста в коллекцию, подписанную индивидуальным именем, определенный выбор текстов и их расположение заставляют читателей воспринимать текст как авторское произведение, связанное с системой взглядов автора (как это было в Европе со сказками Перро или новеллами Боккаччо). Только в очень определенных культурно-исторических условиях сборник записей (независимо от их аутентичности) воспринимается в первую очередь как достоверная запись, как текст, ценный тем, что он сообщает о реально бытующих произведениях. Таковы сборники Гердера, братьев Гримм, Арнима и Брентано, в России — Афанасьева (ср. рядом с последним сказки Казака Луганского — В. И. Даля). Очевидно, что такой установки не было ни у Юань Мэя, ни у его читателей. Очевидно и то, что доказать несамостоятельность, неоригинальность всех рассказов Юань Мэя было бы невозможно, и никто не ставил перед собой такой задачи. Наше рассуждение имело своей целью лишь показать, какое место в исследовании коллекции Юань Мэя должен занимать вопрос о ее фольклорности. Для произведения такого типа это вопрос об источниках, а не о характере самой коллекции.