Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

Сказал я — и слезы струились из глаз,
Ах, слез моих не был исчерпан родник.

«Коль Хинд охладела, забыла любовь,
Когда наслажденьем был каждый наш миг,—

Погибнет, клянусь, человеческий род,
Всяк сущий на свете засохнет язык!»

Я эту ночь не спал, томим печалью.
В бессоннице за ночь одну зачах.

Любимое создание Аллаха,
Люблю ее и гневной и в сердцах.

В моей душе ее всех выше место,
Хоть прячется изменница впотьмах

Из-за того, что клеветник злосчастный
Меня в коварных очернил речах.

Но я молчу, ее несправедливость
Терплю без слов, ее напрасен страх.

Сама же связь оборвала, как люди
Веревку рвут, — суди ее Аллах!

Мне говорят, что я люблю не всей душой, не всем собой,
Мне говорят, что я блужу, едва умчит тебя верблюд.

Так почему же скромно взор я отвращаю от всего,
К чему, паломничая, льнет весь этот небрезгливый люд?

Не налюбуется толпа на полоумного, из тех,
Кого в мечетях и домах за ум и благочестье чтут.

Уйдет он вечером, спеша грехи дневные с плеч свалить,
А возвратится поутру, увязший пуще в ложь и блуд!

От благочестия давно меня отторгнула любовь,—
Любовь и ты — два часовых — очаг страстей моих блюдут.

Глаза мои, слезы мои, что вода из ведра!
Трепещете, веки, от горести красны вы стали!

Что с вами творится, лишь милая вспомнится вам!
Мученья любви, как вы душу томить не устали!

Хинд, если б вчера ты рассеяла горе мое,
Когда б твои руки, о Хиид, мою грудь не терзали!

И если могу я прощенье твое заслужить,
Прости мне, хотя пред тобой я виновен едва ли.

Скорее постыдно тебе надо мною мудрить —
Приближусь едва, от меня поспешаешь подале.

Обрадуй меня, подари мне подарок любви!
Я верен тебе, как и был при счастливом начале.

И сам не чаял я, а вспомнил
О женщинах, подобных чуду.
Их стройных ног и пышных бедер
Я до скончанья не забуду.

Немало я понаслаждался,
Сжимая молодые груди!
Клянусь восходом и закатом,
Порока в том не видят люди.

Теперь себя я утешаю,
Язвя неверную упреком,
Ее приветствую: «Будь гостьей!
Как ты живешь в краю далеком?»

Всевышний даровал мне милость
С тобою встретиться, с ревнивой.
А ты желанна мне, как ливень,
Как по весне поток бурливый!

Ведь ты — подобие газели
На горке с молодой травою,
Или луны меж звезд небесных
С их вечной пляской круговою.

Зачем так жажду я свиданья!
И убиваюсь, и тоскую…
Ты пострадай, как я страдаю,
Ты поревнуй, как я ревную!

Я за тобой не соглядатай,
Ты потому боишься встречи,
Что кто-то пыл мой опорочил,
Тебе шептал кривые речи.

Что с этим бедным сердцем сталось! Вернулись вновь его печали.
Давно таких потоков слезных мои глаза не источали.

Они смотрели вслед Рабаб, доколь, покинув старый стан,
Не скрылся из виду в пыли ее увезший караван.

Рабаб сказала накануне своей прислужнице Наиле:
«Поди скажи ему, что, если друзья откочевать решили,

Пусть у меня, скажи ему, он будет гостем эту ночь,—
На то причина есть, и я должна достойному помочь».

И я прислужнице ответил: «Хоть им нужна вода и пища,
Мои оседланы верблюды и ждут вблизи ее жилища!»

И провели мы ночь ночей — когда б ей не было конца!
За часом час впивал я свет луноподобного лица.

Но занималось утро дня — и луч сверкнул, гонитель страсти,
Блестящий, словно бок коня бесценной золотистой масти.

Сочла служанка, что пора беду предотвратить, сказав
Тому, кто доблестен и юн, горяч душой и телом здрав:

«Увидя госпожу с тобой да и меня при вас, чего бы
Завистник не наклеветал, — боюсь я ревности и злобы.

Смотри, уже не видно звезд, уже белеет свет дневной,
А всадника одна лишь ночь окутать может пеленой».

При встрече последней Рабаб говорила: «О друг!
Ты разве не видишь, какие тут люди вокруг?

Побойся же света! Меж тех, с кем беседы ведешь,
Здесь есть клеветник, и на нас уже точнт он нож».

И я ей ответил: «Аллах нас укроет и ночь.
Даруй же мне благо, счастливых минут не просрочь!»

Она отказала: «Ты хочешь мой видеть позор!» —
Ничто мне не слаще, чем этот разгневанный взор!

Потом я всю ночь наслаждался любовной борьбой
С газелью, из тех, что в пустыне пасутся толпой.

И время летело, и ночь донеслась до утра,
Светила склонились, и их потускнела игра.

Сказала: «Пора избегать клеветнических глаз.
Уж близится утро, уж ночь отбегает от нас».

Я к спутнику вышел, еще погруженному в сон,
С седлом под щекою, с подстилки соскальзывал он.

Ему я сказал: «Оседлай поскорее коня —
Уже на востоке я проблески вижу огня».

Когда ободняло, я был уже в дальнем краю.
О, если б вернуть мне любовную полночь мою!

Опомнилось сердце, но стал я печален и слаб.
Отринул я радость, забыл и любовь и Рабаб.

Я жаждал свиданья, она же корила меня,
Невинность мою за чужую виновность кляня.

Ища утешенья, тогда я к рассудку прибег —
Пора подошла, на висках проступал уже снег.

И вот от Рабаб появился с вопросом гонец:
«Раскаялся ль он, образумился ль он наконец?

Кто смог бы потайно на истину мне намекнуть?
И правда ль, что он собирается нынче же в путь?»

О, если с конем не смогу разлучить ездока,
Пусть я до могилы не выпью воды ни глотка!

Она к безутешному тайно послала гонца,
Сулила награду, которой все жаждут сердца.

Она упрекала того, кто безумно влюблен,
Кто страстью палим, кто измучен, — и ринулся он,

На крыльях понесся, стопы не касались земли.
Советы друзей образумить его не могли,

Напрасно они порицали мой страстный недуг,
Порочить тебя — вот Аллах! — не посмеет и друг.