Классическая проза Дальнего Востока

В. Маркова

Повесть о блистательном принце Гэндзи

Мурасаки Сикибу

Из пятидесяти четырех глав "Повести" здесь помещены первые четыре. Первая глава начинается по-сказочному: "В одном из царствований... " (В оригинале: "В какое царствование, неведомо"). Так могла бы начаться "Повесть о старике Такэтори", и - закончиться она могла бы, не будь ее героиня лунной феей, так, как завершается земная судьба фрейлины Кирицу-бо. Но сказочный мотив, едва возникнув, уходит в глубь повествования о современной Мурасаки повседневности - хорошо ей знакомой действительности хейанского двора. Там интересы какой-нибудь могущественной семьи ломали жизнь очередной конкубинки государя или наследного принца. Она могла и не умереть (как Кирицубо), но была нередко обречена па бедность, презрение, на тоскливую скуку доживания в дальнем монастыре или женою провинциального чиновника. В хрониках немало подобных историй... Двор недоволен все возрастающей любовью государя. Сановники ссылаются на печальный пример пагубной страсти китайского императора Сюань-цзуна к красавице Ян Гуй-фэй. В этом напоминании - угроза. Семья фаворитки, подчинив своему влиянию престарелого императора, причинила беды стране. Ян Гуй-фэй была казнена. Но читатели того времени знали не только подлинную историю тех событий, но и поэму Бо Цзюй-и "Вечная печаль" - давно пленивший японцев рассказ о трагической любви Сюань-цзуна, не вольного спасти от смерти возлюбленную. Высокий строй стихов великого китайца пронизывает первую главу "Повести": здесь и прямые цитаты, и японские реминисценции на темы "Вечной печали". Она словно бы вызывает на страницы книги и японские стихи-танка - мгновенные отклики сердца. Вернее сказать, танка неизбежно возникают в эмоциональных вершинах эпизодов главы, как возникали в лирических японских повестях и в близких им поэтических дневниках (вспомните дневник Цураюки). У Кири-цубо рождается сын. И если глава начинается словно бы сказка, то кончается ( Глава переведена не полностью. ) подобно какому-нибудь разделу исторической хроники "Нихонги": "Рассказывают, что восхищенный юным Гэндзи кореец, предсказатель судеб, назвал его блистательным". Случайно ли это? В середине "Повести", в главе "Светлячок" Гэндзи беседует со своей юной воспитанницей Тамакад-зура о повестях, которые он называет "старинными". Он посмеивается над ее увлечением этими диковинными историями, для него они, говоря современным языком, вчерашний день литературы. Кстати, в те времена основными читателями этих книг были именно женщины и, в особенности, придворные дамы, и именно в их среде, полной интриг и реальной общежитейской пошлости, нашлась одна, которая написала, что старинные романы поражают ее своей неправдой. (Обманутая и отвергнутая мужем, она тоже поначалу увлеклась этими романами. То была автор "Дневника паутинки", который считается исследователями предшественником нашей "Повести".) Какая же требовалась правда в этих романах? Гэндзи говорит: "Впрочем, я несправедлив. Ведь в них-то и описано минувшее от самых времен богов. Что летописные книги, вроде японских анналов?! Случайные сколки жизни! Здесь же - повествование, обдуманное, подробное... Это не значит, конечно, что сочинитель берет историю такого-то человека и попросту излагает все, как было. Нет, перед ним вся жизнь людей этого мира, хорошее и дурное, и он всматривается неустанно, вслушивается, и все ему не довольно; он хотел бы поведать грядущим векам о том, что его взволновало; наконец - не в силах удержать этого в сердце - он начинает говорить. Положим, он рассказывает о ком-то с хорошим чувством, выбирая для рассказа только хорошее, или, в угоду людям, помещает диковинные истории, происшедшие из-за дурного, - все изображается им только так, как могло случиться в действительности. А разве сочинения, созданные в стране другого государя, в Китае, отличаются этим от наших? И напротив, у нас, в одной и той же стране Ямато, старые повести отличны от нынешних. Как, впрочем, и в Китае. Есть среди них сочинения глубокие, есть мелкие. Думаю, все же суть их одна, и называть их пустыми небылицами, разумеется, неверно. Ведь даже Будда в своих проповедях, возвышенно-строгих и чистых, пояснял великие истины с помощью притч, а люди невежественные наверняка немало испещрили священные свитки кривыми толкованиями. Во всех сутрах множество подобных иносказаний, но сокровенная-то суть их та же, что и в истине Великого Колеса, и расстояние между прозрением и заблуждением не то же ли, что отличает хорошее от дурного в деяниях людей, описанных в повестях... "

Итак, для Мурасаки роман не менее, а даже более серьезен, существенен, чем историческая хроника. Мурасаки решается даже сопоставить его с буддийскими священными книгами. Истину последних (синнё) - с правдой (макото) вымышленных, сочиненных произведений (цукури). Какая же это правда? Правда чувства (аварэ)! Аварэ - понятие очень емкое (см. с. 853), но - в истоке это безмолвный вздох при внезапно открывшейся истине, красоте истины. Когда это происходит? В любой обыденный миг течения реальной жизни, преображенной поэтом в художественном произведении. В этом реалистическом (другого слова не подберешь) романе начала XI века полнокровная реальность всегда "ощущает" присутствие правды целостного, высшей красоты, но эта красота потаенная, как бы спрятанная в обычном. Мурасаки отдает должное предшественникам, но ее роман в принципе чужд всего диковинного, странного, поразительного: дух госпожи из шестого квартала, убивший Югао, так же реален, как ревность этой госпожи, вызванная изменой Гэндзи. В своем дневнике Мурасаки по шутливому поводу, серьезно замечает, что никого, подобного принцу Гэндзи, при дворе нет. Гэндзи не тип, это образ эпохи, созданный великим поэтом. "Есть высшая смелость: смелость изобретения, создания, где план обширный объемлется творческою мыслию... " (А. С. Пушкин). Мурасаки и ее роман - плод всей японской культуры. Ее связь с фольклором глубока и, можно сказать, не опосредована предшествующей литературой. Фольклорное обобщение стремится поведать о человеке вообще, вот откуда сказочное начало "Повести" и сказочное описание младенчества Гэндзи. Он сказочно прекрасен, как прекрасна высшая культура Хэйана, талантлив, умен, добр, но он плоть от плоти Хэйана (вся его жизнь!), и жизнь его - предрешена.

"Повесть" - чудо архитектоники, в ее мире ничто не случайно. В первой главе завязывается карма - судьба Гэндзи. Он дитя великой любви; здесь он становится всеобщим любимцем; здесь он встречает ту, что стала самой сильной любовью его молодости, - Фудзицубо, наложницу своего отца. Всю беседу о нравах женщин во второй главе можно рассматривать как сложное предисловие к одной фразе Гэндзи: "Других таких женщин, как Фудзицубо, на свете нет". Прелестная незнакомка, о которой рассказывал Тюдзё, оказывается Югао четвертой главы. С героиней третьей главы Уцусэми мы вновь встречаемся в шестнадцатой, в главе "Застава", где судьба ее - на ущербе. Стремясь избавиться от злых чар, связанных с гибелью Югао, Гэндзи уезжает из столицы и встречает девушку, живо напоминающую ему Фудзицубо; оказывается, это ее племянница. Затем она становится (под именем Мурасаки) главной подругой Гэндзи. Фабульные приемы романа просты. Карма напоминает о себе, когда выясняется, что новый император сын Гэндзи и Фудзицубо. Карма в романе открывается, как тайна судьбы. Затем карма вновь возникает, когда последняя любовь Гэндзи - Сан-но-мия отдается молодому придворному по имени Каеиваги, и Гэндзи узнает, что она беременна. Повторяется история молодости самого Гэндзи. Умирает Мурасаки. Пятидесяти двух лет умирает и Гэндзи. Главы о его смерти (сороковой) нет. Есть только название: "Сокрытие в облаках" - блистательный Гэндзи умер, сияние его исчезло. Мурасаки не могла рассказать о смерти своего героя. Н. И. Конрад писал: "И автор, эта изумительная художница приема... ставит... всего только одно название главы... с тем, чтобы следующую главу начать совершенно просто: "После того, как свет сокрылся в облаках... " Отсвет сияния Гэндзи еще не померк. Жизнь продолжается, и Мурасаки пишет еще четырнадцать глав, главный герой которых Каору, сын Сан-но-мия...