Абульхасан Рудаки - Ирано-таджикская поэзия

Цветок смеется мне вдали, — иль то зовет меня Лейли?
Рыдая, облако пройдет, — Меджнун, быть может, слезы льет?

И пахнет розами ручей, как будто милая моя
Омыла розы щек своих в голубизне прозрачных вод.

Ей стоит косу распустить — и сто сердец блаженство пьют,
Но двести кровью изойдут, лишь гневный взор она метнет.

Покуда розу от шипа глупец не в силах отличить,
Пока безумец, точно мед, дурман болезнетворный пьет,

Пусть будут розами шипы для всех поклонников твоих,
И, как дурман, твои враги пусть отвергают сладкий мед…

Тебе, чьи кудри точно мускус, в рабы я небесами дан.
Как твой благоуханный локон, изогнут мой согбенный стан.

Доколе мне ходить согбенным, в разлуке мне страдать доколе?
Как дни влачить в разлуке с другом, как жить под небом чуждых стран?

Не оттого ли плачут кровью мои глаза в ночи бессонной?
Не оттого ли кровь струится потоком из сердечных ран?

Но вот заволновалась тучка, как бы Лейли, узрев Меджнуна;
Как бы Узра перед Вамиком, расцвел пылающий тюльпан.

И солончак благоухает, овеян севера дыханьем,
И камень источает воду, весенним ароматом пьян.

Венками из прозрачных перлов украсил ветви дождь весенний,
Дыханье благовонной амбры восходит от лесных полян.

И кажется, гранит покрылся зеленоблещущей лазурью
И в небесах алмазной нитью проходит тучек караван…

Я потерял покой и сон — душа разлукою больна,
Так не страдал еще никто во все века и времена.

По вот свиданья час пришел, и вмиг развеялась печаль:
Тому, кто встречи долго ждал, стократно сладостна она.

Исполнен радости, я шел давно знакомою тропой,
И был свободен мой язык, моя душа была ясна.

Как с обнаженной грудью раб, я шел знакомою тропой,
И вот навстречу мне она, как кипарис, тонка, стройна.

И мне, ласкаясь, говорит: «Ты истомился без меня?»
И мне, смущаясь, говорит: «Твоя душа любви верна?»

И я в ответ: «О ты, чей лик затмил бы гурий красотой!
О ты, кто розам красоты на посрамленье рождена!

Мой целый мир — в одном кольце твоих агатовых кудрей,
В човганы локонов твоих вся жизнь моя заключена.

Я сна лишился от тоски по завиткам душистых кос,
И от тоски по блеску глаз лишился я навеки сна.

Цветет ли роза без воды? Взойдет ли нива без дождя?
Бывает ли без солнца день, без ночи — полная луна?»

Целую лалы уст ее — и точно сахар на губах,
Вдыхаю гиацинты щек — и амброй грудь моя полна.

Она то просит: дай рубин — и я рубин ей отдаю,
То словно чашу поднесет — и я пьянею от вина…

Две тысячи холмов кровавых встанут вдруг
На том пути, где ты пройдешь, мой скорбный друг.
Такие, как Лейли, не сострадают нам,
Лишь сам Меджнун поймет влюбленного недуг.

Хотя, с тобою разлучен, познал я горькое страданье,
Страданье — радость, если в нем таится встречи ожиданье.
Я размышляю по ночам, счастливый, я твержу: о боже!
Коль такова разлука с ней, то каково же с ней свиданье!

Дивлюсь я, что тебя судьба убила злая,
Стыда не ведая и жалости не зная.
Ужель не чувствует смущения убийца,
Такую красоту злодейски убивая?

Светильник ты держи на дальнем расстоянье:
Боюсь я, что его затмит твое сиянье.
О, сердце сожжено, повсюду — запах тленья…
Не слышишь? У тебя плохое обонянье.

Какой агат из-за тебя не просверлил мои глаза?
А тайны сердца моего блестят на розах, как роса.
Я тайны в сердце схоронил — о них не знают небеса,
Пусть их откроют слез моих, моих восторгов голоса.

Мой дух кудрями взят в полой, мой разум затуманен,
Индийским идолом сражен, я прямо в сердце ранен.
Мне проповеди ни к чему — замолкни, проповедник,
Разбитый дом перед тобой, он одинок и странен.

С твоею славой величавой победный стяг рассвета схож,
Луна твоей подобна чаше — ее напиток так хорош!
Судьба твоим шагам подобна, когда стремительно идешь,
А все дары судьбы подобны дарам, что бедным раздаешь!

Лишь у нее распустишь косы — падет на землю мгла,
Растреплешь их — увидишь когти могучего орла,
А если узелки развяжешь, развяжешь завитки,
То скажешь, что подруга мускус таразский разлила!

Я оживился, я услышал: тебя назвали в разговоре!
Твоим я счастьем осчастливлен, и жизнь в твоем я вижу взоре.
А если разговор я слышу не о тебе — о посторонней,
То мысли у меня метутся, рассеиваясь в тяжком горе.

В мирских садах не думай о плодах,
Одни лишь ивы плачут в тех садах.
Приблизился садовник. Берегись!
Пройди как ветер и пребудь как прах.

Пришла… «Кто?» — «Милая». — «Когда?» — «Предутренней зарей».
Спасалась от врага… «Кто враг?» — «Ее отец родной».
И дважды я поцеловал… «Кого?» — «Уста ее».
«Уста?» — «Нет». — «Что ж?» — «Рубин». — «Какой?» — «Багрово-огневой».

Если рухну бездыханный, страсти бешенством убит,
И к тебе из губ раскрытых крик любви не излетит,
Дорогая, сядь на коврик и с улыбкою скажи:
«Как печально! Умер, бедный, не стерпев моих обид!»

Вослед красавице жестокой мы исходили все дороги,
Всю землю в поисках подруги прошли мы в смуте и тревоге
Отвыкли руки от работы, скитаньям ноги обучились,
По голове руками били, разбились о каменья ноги.

Мое терпенье истощилось, мой ум сгорел дотла,
Мне не нужны ни ум, ни сердце, когда она ушла.
Моя тоска с тоской не схожа: то Каф-гора стоит,
А сердце у нее не сердце: гранитная скала!

Я гибну: ты, подобно Юсуфу, хороша!
Как руки египтянок, в крови моя душа!
Сперва в твоих лобзаньях я жизнь познал, греша.
Теперь меня терзаешь, моей тоской дыша.

Я знаю: щедрыми не все мы рождены,
Но все за щедрость мы благодарить должны.
Коль в недозволенном не виноват ходжа,
То пусть в дозволенном избегну я вины.

Те, перед кем ковер страданий постлало горе, — вот кто мы;
Те, кто скрывает в сердце пламень и скорбь во взоре, — вот кто мы;
Те, кто игрою сил враждебных впряжен в ярем судьбы жестокой,
Кто носится по воле рока в бурлящем море, — вот кто мы.