Жюль Мишле - Ведьма

Кроме дочери, бывшей в Марселе кармелиткой, Гиоль имела еще дочь, которая была послушницей в монастыре Урсулинок в Тулоне. Урсулинки, занимавшиеся воспитанием, являлись повсюду как бы центром: их приемная, посещаемая матерями воспитанниц, была посредником между монастырем и светом. У них и благодаря им Жирар познакомился с городскими дамами, между прочим, с сорокалетней незамужней женщиной — мадемуазель Гравье, дочерью прежнего королевского подрядчика. Двоюродная сестра этой дамы, Ребуль, дочь владельца барки, ее единственная наследница, ходила за ней повсюду, как тень, и хотя ей было почти столько же лет (35), она все же надеялась наследовать ей.

Около этих двух дам собрался постепенно маленький кружок поклонниц Жирара, которые и выбрали его своим духовником. Иногда в кружке появлялись и молодые девушки как, например, мадемуазель Кадьер, дочь купца, белошвейка Ложье, дочь перевозчика Батарелль. Здесь читались благочестивые книги, иногда устраивались маленькие полдники. Ничто, однако, так не интересовало этих дам, как некоторые письма, в которых говорилось о чудесах и экстазах сестры Ремюза, тогда еще живой (умерла в феврале 1730). Какая слава для Жирара, вознесшего ее так высоко! Женщины читали, плакали, захлебывались от восторга. И чтобы понравиться своей родственнице, Ребуль иногда уже тогда впадала в странное состояние, прибегая к известному приему затыкать нос, чтобы слегка задохнуться.

Из всех этих женщин и девушек наименее легкомысленной была, несомненно, Екатерина Кадьер, хрупкое и болезненное 17-летнее существо, всецело занятое благочестивыми упражнениями и делами, с лицом исхудалым и бледным, указывавшим на то, что, несмотря на юный возраст, она сильнее остальных испытала на себе великие невзгоды времени, истерзавшие Прованс и Тулон.

Оно и понятно.

Она родилась в ужасный, голодный 1709 год, а когда стала девушкой, пережила страшную чуму. Казалось, оба эти события наложили на нее свой отпечаток. Она стояла немного в стороне от жизни, даже по ту сторону жизни.

То был настоящий печальный цветок, распустившийся в тогдашнем печальном Тулоне. Чтобы понять ее, необходимо вспомнить, что тогда представлял этот город.

Тулон не более как проход, место загрузки, вход в огромный порт и гигантский арсенал. Путешественник обращает внимание только на них и не видит самого города. И однако, это город, и притом древний. В нем жили пришлые чиновники и истинные тулонцы, недолюбливавшие тех, завидовавшие им и часто возмущавшиеся их высокомерием. И все это теснилось в темных улицах города, почти задыхавшегося тогда в узком поясе укреплений. Оригинальность маленького темного города состоит как раз в том, что он находится между двумя океанами света, между чудесным зеркалом рейда и величественным амфитеатром серых, лысых гор, в полдень ослепляющих глаза. Тем темнее кажутся улицы. Те, которые не ведут прямо к порту и не получают от него немного света, погружены в любое время дня во мрак. Грязные проходы и маленькие плохо обставленные лавки, невидимые для того, кто приходит сюда со света, — таков общий вид города. Он состоит из лабиринта маленьких улиц, где много церквей, много старых монастырей, превращенных в казармы. По улицам текут бурными потоками ручьи, загрязненные всякими нечистотами. Почти незаметно движение воздуха, и, несмотря на сухой климат, здесь очень сыро.

Напротив нового театра улочка — улочка Госпиталя — ведет от королевской улицы, довольно узкой, к еще более узкой улице артиллеристов (Святого Себастьяна). Она производит впечатление закоулка. В полдень солнце порой бросает сюда свой взгляд, но находит место столь печальным, что в следующее же мгновение уже уходит и улица снова погружается в мрак.

Среди этих мрачных домов самым маленьким был дом господина Кадьера, лавочника или барышника. Вход в него вел через лавку. На каждом этаже было только по одной комнате. Кадьеры были люди почтенные, благочестивые, а мадам Кадьер — воплощением всех совершенств. Они не были бедняками. Не только маленький дом был их собственностью, они имели еще, как большинство тулонских мещан, свою мызу или дачу. Обыкновенно это не более, как лачуга, небольшое каменистое загороженное место, дающее немного вина.

Во время расцвета флота, при Кольбере и его сыне, город извлек пользу из этого прибыльного движения. Сюда стекались деньги изо всей Франции. Проезжавшие сеньоры возили за собой свой дом, многочисленную челядь — народ расточительный, немало оставлявший в городе. Это счастливое время вдруг кончилось. Искусственно вызванное движение остановилось. Не было даже денег, чтобы оплатить рабочих арсенала. Попортившиеся корабли не исправлялись. Кончилось тем, что стали продавать их деревянные части.

Последствия сильно отразились на Тулоне. Во время осады 1707 года город казался мертвым.

Не трудно себе представить, что произошло с ним в страшный 1709 год — этот 93 год Людовика XIV, когда все бичи — жестокий мороз, голод, эпидемия, — одновременно обрушившиеся на Францию, казалось, хотели ее стереть с лица земли! Не пощадили и деревьев Прованса.

Сообщение прекратилось. Дороги кишели нищими, голодными. Окруженные со всех сторон разбойниками, захватившими все дороги, тулонцы дрожали.

В довершение всего в этот жестокий год госпожа Кадьер была беременна. У нее уже было три мальчика. Старший помогал в лавке отцу. Второй готовился в монахи-доминиканцы (якобинцы, как тогда говорили), третий — в священники в иезуитской семинарии. Супруги мечтали о дочери. Госпожа Кадьер просила у Бога святую. Период беременности она провела в молитве и посте, ела только ржаной хлеб. Родилась дочь Екатерина. Ребенок хрупкий и, как ее братья, не совсем здоровый. В этом были виноваты как сырой дом, в котором было мало воздуха, так и скудное питание экономной и более чем воздержанной матери. Уже братья страдали гландами, и та же болезнь обнаруживалась в первые годы жизни у девочки. Не будучи больной, она отличалась страдальческой грацией болезненных детей, она росла, но не крепла. В годы, когда другие дети чувствуют в себе силы и радость восходящей жизни, она уже говорила: «Я проживу недолго.

Она болела ветряной оспой, следы которой у нее остались навсегда.

Неизвестно, была ли она красива. Верно лишь то, что она была мила, обладала очаровательными контрастами, свойственными юным провансалкам с их двойственной натурой. Живая и мечтательная, веселая и меланхоличная, она была благочестива и вместе с тем не чуждалась невинных шалостей. Когда в перерыве между продолжительными службами ее приводили на дачу с другими девочками-сверстницами, она охотно следовала их примеру, пела и плясала, надевала на шею тамбурин.