Жюль Мишле - Ведьма

Однажды она сказала Жирару:

«Я видела видение: мрачное море, ладья, наполненная душами, которую яростно хлестала буря нечистых мыслей, на ней два иезуита. Я сказала Спасителю, которого узрела в небесах: «Господи! Спаси их. Утопи меня. Я возьму на себя все кораблекрушение. И добрый Бог принял мою просьбу».

Впоследствии, когда начался процесс, когда Жирар стал ее жесточайшим врагом, когда он преследовал ее насмерть, она никогда не возвращалась к этому эпизоду. Никогда она не объяснила прозрачного смысла этих слов. Она была настолько благородна, что предпочитала молчать. Она обрекла себя. На что? На адские муки, без сомнения. Скажут: из гордости, считая себя бесстрастной и умершей для жизни, она не боялась грязных мыслей, внушаемых дьяволом божьему избраннику. Однако более чем достоверно, что она ничего не понимала в чувственности, что в этой тайне она усматривала лишь страдание и пытки, придуманные дьяволом… Жирар оставался холоден и оказался недостоин ее заботливости. Вместо того, чтобы растрогаться, он воспользовался ее легковерием для гнусного обмана. Он бросил незаметно в ее шкатулку записку, в которой Бог объявлял ей, что ради нее он спасет ладью с грешниками. Жирар, конечно, был настолько осторожен, что не оставил записку там: если бы она часто читала и перечитывала ее, она могла бы заметить, что она сфабрикована. Ангел, принесший ей записку, в один прекрасный день унес ее.

Видя ее возбужденной, не способной молиться, Жирар также неделикатно и также легкомысленно позволил ей приобщаться Святых Тайн, когда ей будет угодно, хоть каждый день, во всех церквах. Ей становилось лишь хуже. Уже вся во власти дьявола, она давала место в сердце и ему, и Богу. Обладая одинаковой силой, они боролись в ее душе так, что ей казалось, она разорвется на части и умрет. Она падала в обморок, теряла сознание, оставалась целыми часами в бесчувственном состоянии. В декабре она почти уже не выходила, почти не покидала постели.

У Жирара имелся достаточно веский предлог видеться с ней. Человек осторожный, он просил младшего брата провожать его, по крайней мере, до дверей. Комната больной была на верхнем этаже. Мать, не желая мешать, оставалась в лавке. Он мог оставаться наедине с ней, мог по желанию запереть комнату. Она была тогда очень больна. Он обращался с ней, как с ребенком, садился у изголовья постели, держал ее голову, отечески целовал.

Она принимала эти ласки почтительно, с нежностью и признательностью.

Глубоко невинная, она была вместе с тем очень чувственна. Даже при легком прикосновении, которого другая не заметила бы, она теряла сознание. Было достаточно даже просто задеть ее грудь. Жирар скоро убедился в этом ее качестве, и в голове его родились дурные мысли. Он охотно погружал ее в такой сон, а она и не думала защищаться, всецело доверяя ему, беспокоясь и стыдясь только того, что ведет себя так свободно с таким человеком, заставляет его терять драгоценное время. Он подолгу оставался у нее. Нетрудно было предвидеть, что должно было случиться. Несмотря на свою тяжелую болезнь, бедная молодая девушка сумела опьянить Жирара. Однажды, просыпаясь, она увидела себя в позе, до смешного непристойной. В другой раз она почувствовала, что он ее ласкает. Она покраснела, вздохнула, пожаловалась.

А он бесстыдно заметил: «Я твой господин, твой Бог! Ты все должна снести во имя послушания».

На Рождество, во время большого праздника, он забыл всякую сдержанность. Пробуждаясь, она воскликнула: «Боже! Как я страдала». «Охотно верю, бедняжка!» — произнес он тоном сочувствия.

После этого она жаловалась уже меньше, но не говорила о том, что испытывает во время сна.

Жирар понял лучше и не без страха, что сделал. В январе — феврале он уже не мог сомневаться в ее беременности. Положение становилось еще запутаннее благодаря тому, что и Ложье оказалась в таком положении. Пирушки святош, обильно приправляемые туземным вином, имели своим первым последствием для этих легко воспламенявшихся женщин экзальтацию, заразительный экстаз. Хитрые подделывались под это настроение. У молодой Ложье, сангвинической и страстной, оно было искренним. В своей маленькой комнатке она испытывала настоящее безумие, падала в обморок, особенно когда ее посещал Жирар. Она забеременела несколько позднее Екатерины, без сомнения, в день Крещения.

Положение становилось опасным.

Девушки жили не в уединении, не в монастыре, которому было важно потушить дело, а, так сказать, на улице, на виду у всех: Ложье среди любопытных соседок, Екатерина — в лоне семьи. Ее брат, доминиканец, уже и так был недоволен продолжительными визитами Жирара. Однажды, когда последний пришел к сестре, он остался у нее, как бы желая ее оградить, — Жирар дерзко выставил его из комнаты, а возмущенная мать выгнала сына из дома.

Дело грозило завершиться скандалом. Жирар не сомневался, что молодой человек, с которым поступили так жестоко, выгнанный из дома, в порыве негодования расскажет обо всем своему ордену, что последний воспользуется удобным случаем, распространит историю по всему городу и натравит город на него. Тогда он принял странное решение выйти из затруднительного положения смелым наступлением, спастись гнусностью.

Развратник превратился в преступника.

Жирар хорошо знал свою жертву. Он видел на ее теле следы золотухи, которой она в детстве страдала. Ранки этой болезни не заживают совсем, как это бывает с другими ранами. Кожа остается в этих местах светло-розовой, тонкой и слабой. У Екатерины следы золотухи остались на ногах, а также на нежном и опасном месте, на груди. И вот ему пришла дьявольская мысль вновь растравить язвы и выдать их за стигматы вроде тех, которые небо даровало святому Франциску и другим святым, носившим следы гвоздей и копья, как распятый, которому они хотели во всех отношениях подражать. Иезуиты не могли примириться с тем, что им нечего было противопоставить чудесам янсенистов. Жирар был уверен, что очарует их неожиданным чудом. Иезуиты, их монастырь в Тулоне, конечно, поддержат его. Старик Сабатье был готов верить всему. Он был когда-то исповедником Екатерины, и такое происшествие послужило бы лишь к его славе. Другой иезуит, отец Гринье, был глупым ханжой, способным видеть все, что от него потребуют.

Если бы кармелиты или другие вздумали выразить сомнение, то свыше им сделают предостережение, и они благоразумно умолкнут. Даже доминиканец, брат Екатерины, дотоле завистник и враг, найдет выгодным поверить факту, который прославит его семью и сделает его братом святой.

«Но разве все это не естественно! — возразят. — Есть масса достоверно засвидетельствованных примеров настоящих стигматизированных». Противоположное утверждение как раз более вероятно.