Анастасия Углик - Новый год в России. История праздника

Начало XX века – период великих потрясений не только для страны в целом, но и для каждой отдельно взятой семьи. Трагически менялся быт, представления о месте человека в мире, календарь и многое другое. И, конечно, Новый год и Рождество, как важнейшие ритуальные периоды «старой» России, не могли остаться в стороне от этих перемен. В их истории наступила смутная глава.

Глобальные перемены, которые Россия пережила во времена Гражданской войны и революции, не смогли не повлиять и на судьбу новогодних праздников. Перечитывая страницы дневников времен Гражданской войны, легко заметить, насколько часто их авторы, не замечая столь значимых календарных в прошлом дат, проходят мимо них либо упоминают на бумаге лишь для того, чтобы выплеснуть свои нерадостные размышления. «Последний день старого года. Проклятый год междоусобицы и всяких болезней. Где мы – на гребне великих испытаний, или не достигли еще вершины страданий, или еще суждено пережить нам многое, многое…» – пишет 31 декабря 1919 года историк и архивист Г. А. Князев.

Праздная календарная жизнь, с обрядами и традициями, постепенно угасает и со временем как бы перестает существовать, лишь иногда напоминая людям о себе неожиданно возникающим «чувством праздника». «Рождество. Пришел домой, переоделся. Несмотря ни на что, чувствуется праздник…» – отмечает в своем дневнике Н. В. Устрялов – национал-большевик, которого в послереволюционный период жизнь забросила в Иркутск, а после, вынудив стать эмигрантом, в Харбин.

Распространенная версия о том, что новогодняя елка была запрещена сразу же после Октябрьского переворота, не совсем верна. Посягательств на это дерево со стороны большевиков сразу после захвата власти не было. Николай Михайлович Любимов – писатель и переводчик, учившийся в то время в школе послереволюционных лет, вспоминал, что разучивали на уроках пения совсем «не революционные гимны, а более соответствующие нашему нежному возрасту», в том числе песню «Елочка, елочка – как мы тебя любим!». Александр Бенуа и Максим Горький в 1918 году написали и выпустили в издательстве Петрограда «Парус» шикарную детскую подарочную книгу «Елка». Над иллюстрациями к ней работали все главные художники того периода: Юрий Анненков, Сергей Чехонин, Мстислав Добужинский, Илья Репин. Авторство текстов принадлежит Валерию Брюсову, Корнею Чуковскому, Алексею Толстому, Владиславу Ходасевичу и др., а на обложке красовалась во всей красе Вифлеемская шестиконечная звезда.

В первые послереволюционные годы против новогодних праздников никаких специальных мер не предпринималось. Ну а если и стало Рождество чрезвычайной редкостью в те времена и в домах, как прежде, не устанавливали елку, то это было влияние внешних обстоятельств. В романе «Дни Турбиных» М. Булгаков повествует о событиях накануне 1919 года: «Из года в год, сколько помнили себя Турбины, лампадки зажигались у них двадцать четвертого декабря в сумерки, а вечером дробящимися, теплыми огнями зажигались в гостиной зеленые еловые ветви. Но теперь коварная огнестрельная рана, хрипящий тиф все сбили и спутали…»

Разбитый памятник Александру III в Москве, 1920 год

Увиденная во времена Гражданской войны елка в доме вызывала воспоминания о такой якобы далекой прошлой жизни, потрясая разум людей. «Елка, – словно затрудняясь понять, думает один из персонажей документальной повести Сергея Спасского, посвященной событиям 1919 года. – Скажите, пожалуйста, елка». Несмотря на множество бытовых и материальных трудностей, во многих семьях, несогласных и сопротивляющихся внешнему жизненному хаосу, старались все же установить новогоднее дерево. При этом отношение к нему было еще более трепетным и бережным, чем в мирное время, становясь некой невидимой ниточкой, связывающей с прошлой, стабильной жизнью. Следуя этой традиции, люди хотели отвлечься и отгородиться от внешнего мира и его проблем, оставив лишь нерушимые семейные традиции и непроходящие жизненные ценности.

В записях дневника Корнея Чуковского, сделанных в 1920 году на Рождество, сказано так: «Поразительную вещь устроили дети: оказывается, они в течение месяца копили кусочки хлеба, которые давали им в гимназии, сушили их – и вот, изготовив белые фунтики с наклеенными картинками, набили эти фунтики сухарями и разложили их под елкой – как подарки родителям! Дети, которые готовят к Рождеству сюрприз для отца и матери! Не хватает еще, чтобы они убедили нас, что все это дело Санта-Клауса! В следующем году выставлю у кровати чулок!» В самом начале послевоенных лет многие люди бедствовали и, несмотря на то что в городах продавалось достаточно много елок, мало кто позволял купить себе даже очень маленькое деревце. Жители пригородных деревень, завозившие елки в город, теряли новогодний заработок. Из записей К. Чуковского от 1924 года: «Третьего дня шел я с Муркой к Коле – часов в 11 утра, и был поражен: сколько елок! На каждом углу самых безлюдных улиц стоит воз, доверху набитый всевозможными елками, – и возле воза унылый мужик, безнадежно взирающий на редких прохожих. Я разговорился с одним. Говорит: Хоть бы на соль заработать, уж о керосине не мечтаем! Ни у кого ни гроша; масла не видали с того Рождества… Единственная добывающая промышленность – елки. Засыпали елками весь Ленинград, сбили цену до 15 копеек. И я заметил, что покупают елки главным образом маленькие, пролетарские – чтобы поставить на стол».

Для мигрантов, огромным потоком покидавших революционную Россию и отправляющихся в неизвестное и в большинстве своем безрадостное будущее, елка стала символом всего утраченного. О ней вспоминали мучительно и слезно. «Сейчас в центре рождественского веселья, преимущественно в городах, стоит убранная свечами, разукрашенная елка – символ Небесного Света – нашего Спасителя, – писала парижская эмигрантская газета «Возрождение». – Сияющая огнями елка не потеряла своего обаяния и на чужбине – она связана невидимыми нитями с нашим милым и невозвратным прошлым». Своя, с большим трудом добытая елка была для лишившихся родины людей только отзвуком другой, потерянной навсегда.