Автор неизвестен - Махабхарата. Рамаяна

В столицу вступил Хануман, о Сугриве радея,
Своим появленьем приблизил он гибель злодея.

И Царским Путем, пролегавшим по улице главной,
Где пахло цветами, прошел Хануман достославный.

Со смехом из окон и музыкой — запах цветочный
На острове дивном сливался порой полуночной.

На храмах алмазные чудно блистали стрекала.
Как твердь с облаками, прекрасная Ланка сверкала.

Гирляндами каменных лотосов зданья столицы
Украшены были, но пышных цветов плетеницы

Пестрели на белых дворцах, по соседству с резьбою,
И каменный этот узор оживляли собою.

В ушах обезьяны звучали сладчайшие трели,
Как будто в три голоса девы небесные пели.

Певиц голоса́ источали волну сладострастья.
Звенели бубенчиками пояса и запястья.

Из окон распахнутых плыл аромат благовоний.
На лестницах слышался гул и плесканье ладоней.

И веды читали в домах, и твердили заклятья
Хранители Чар, плотоядного Раваны братья.

На Царском Пути обезьяна узрела ораву,
Ревущую десятиглавому Раване славу.

У царских палат притаилась в кустах обезьяна,
И новое диво явилось очам Ханумана:

Чудовища в шкурах звериных, иные — нагие,
С обритой макушкой, с косой на затылке — другие,

С пучками священной травы [244], с булавами, жезлами,
С жаровнями, где возжигается таинства пламя,

С дрекольем, с оружьем теснились нечистые духи.
Там были один — одноглазый, другой — одноухий…

Бродили в отрепьях страшилища разной породы:
Среди великанов толклись коротышки-уроды.

Там лучники и копьеносные ратники были,
С мечами, в доспехах узорчатых латники были.

Ни карликов — ни долговязых, ни слишком чернявых —
Ни белых чрезмерно, ни тучных — ни слишком костлявых,

Красивых — и вовсе безликих, с причудливой статью,
Сын ветра увидел, любуясь диковинной ратью.

Узрел Хануман грозноликих, исполненных силы,
Несущих арканы, пращи и трезубые вилы.

Тела умастив, украшенья надев дорогие,
Венками увешаны, праздно слонялись другие.

Мудрец обезьяний, душистыми кущами скрытый,
Узрел исполинский дворец, облаками повитый,

И лотосы рвов, и порталов златых украшенья,
И ракшасов-львов с булавами — врагам в устрашенье.

С жилищем властителя Ланки, ее градодержца,
Сравнился бы разве что Индры дворец, Громовержца!

С приятностью ржали вблизи жеребцы, кобылицы,
Которых впрягали в летающие колесницы.

Белей облаков, что беременны ливнями были,
Слоны с четырьмя бесподобными бивнями были.

Юркнул Хануман хитроумный в чеканные двери,
Где выбиты были мудреные птицы и звери.

Так полчища духов ночных, стерегущие входы,
Сумел обойти удалец обезьяньей породы.

Проник во дворец Хануман, посмеявшись над стражей —
Над множеством духов, хранителей храмины вражьей.

Очам великосильной обезьяны
Чертог открылся, блеском осиянный,
Где превращались в дым курильниц пряный
Алоэ черное, сандал багряный.

В коровьем стаде — бык, олень средь ланей,
Зажегся месяц ясный в звездном стане.
Его шатер из лучезарной ткани
Над Ма́ндарой мерцал и в Океане.

Его лучей холодное сиянье
Оказывало на волну влиянье,
На нет сводило черноты зиянье, —
С мирскою скверной — тьмы ночной слиянье.

На лотосы голубизны атласной
Безмолвно изливая свет прекрасный,
Он плыл, как лебедь царственно-бесстрастный,
Как на слоне седок великовластный.

Венец горы с отвесными боками,
Слон Вишну с позлащенными клыками,
Горбатый зебу с острыми рогами, —
По небу месяц плыл меж облаками.

Отмечен знаком зайца благородным,
Он мир дарил сияньем превосходным,
Берущим верх над Раху злоприродным,
Как жаркий солнца луч над льдом холодным.

Как слон-вожак, вступивший в лес дремучий,
Как царь зверей на каменистой круче,
Как на престоле царь царей могучий,
Блистает месяц, раздвигая тучи.

Блаженный свет, рожденный в райских кущах,
Он озаряет всех живых и сущих,
Любовников, друг к другу нежно льнущих,
И ракшасов, сырое мясо жрущих,

И мужних жен, красивых, сладкогласных,
Что спят, обняв мужей своих прекрасных,
И демонов, свирепостью опасных,
Летящих на свершенье дел ужасных.

Тайком взирало око обезьянье
На тонкостанных, снявших одеянья,
С мужьями спящих в голубом сиянье,
На демонов, творящих злодеянья.

Достойный Хануман увидел праздных,
Погрязших в пьянстве и других соблазнах,
Владельцев колесниц златообразных,
Услышал брань и гул речей бессвязных.

Одни махали, в помощь сквернословью,
Руками с шею добрую воловью,
Другие липли к женскому сословью,
Бия себя при этом в грудь слоновью.

Но в Ланке не одни пьянчуги были:
Мужи, носящие кольчуги, были,
И луноликие подруги были,
Чьи стройные тела упруги были.

Сын ветра, обегая подоконья,
Увидел, как прелестницы ладонью
Себе втирают в кожу благовонья,
С улыбкой или хмурые спросонья.

Был слышен зов оружие носящих,
И трубный рев слонов звучал, как в чащах.
Не город, а пучина вод кипящих,
Обитель змей блистающих, шипящих!

Сын ветра здешних жителей увидел.
Он мудрых Чар Хранителей увидел,
И разума ревнителей увидел,
И красоты ценителей увидел,

И жен, собой прекрасных, благородных,
За чашей собеседниц превосходных,
Возлюбленным желанных и угодных,
С планетами сверкающими сходных.

Иная робко ласки принимала,
В других стыдливость женская дремала,
И наслаждались, не стыдясь нимало,
Как будто птица птицу обнимала.

Он увидал на плоских кровлях ложа,
Где женщины, с возлюбленными лежа,
Блистали дивной сребролунной кожей
Иль превосходной, с чистым златом схожей.

По внутренним покоям, лунолицы
И миловидны, двигались жилицы.
Их взоры пламенели сквозь ресницы.
Сверкали их уборы, как зарницы.

Но где же Сита, Джанаки отрада,
За добродетель дивная награда,
Цветущий отпрыск царственного сада,
Из борозды родившееся чадо?