Автор неизвестен - Махабхарата. Рамаяна

Узрел Хануман. Исполинский владетель чертога
Без с Ма́ндару-гору, а руки — два горных отрога.

Дыханье правителя ракшасов пахло панна́гой,
Душистою ма́дхавой [253], сладкими яствами, брагой,

Но взор устрашало разверстого зева зиянье.
С макушки свалился венец, изливая сиянье, —

Венец огнезарный с каменьями и жемчугами.
Алмазные серьги сверкали, свисая кругами.

На грудь мускулистую Раваны, цвета сандала,
Блистая, тяжелого жемчуга нить упадала.

Сорочка сползла и рубцы оголила на теле.
И, царственно-желтым покровом повит, на постели,

Со свистом змеиным дыша, обнаженный по пояс,
Лежал повелитель, во сне беспробудном покоясь.

И слон, омываемый водами Ганги великой,
На отмели спящий, сравнился бы с Ланки владыкой.

Его озаряли златые светильни четыре,
Как молнии — грозную тучу в темнеющей шири.

В ногах у владыки, усталого от возлияний,
Пленительных женщин увидел вожак обезьяний.

И демонов женолюбивый единодержавец,
Веселье прервав, почивал в окруженье красавиц.

В объятьях властителя ракшасов спали плясуньи,
Певицы, прекрасные, словно луна в полнолунье.

В серьгах изумрудных, в душистых венках, плетеницах,
В подвесках алмазных узрел Хануман лунолицых.

И царский дворец показался ему небосводом,
Что в ясную полночь блистает светил хороводом.

Плясунья уснувшая, полное неги движенье
Во сне сохраняя, раскинулась в изнеможенье.

Древесная ви́на лежала бок о бок с красоткой,
Похожей на солнечный лотос, плывущий за лодкой.

Уснула с манку́кой [254]одна дивнорукая, словно
Ребенка баюкая или лаская любовно.

Свой бубен другая к прекрасным грудям прижимала,
Как будто любовника в сладостном сне обнимала.

Казалось танцовщица с блещущей золотом кожей
Не с флейтой, а с милым своим возлежала на ложе.

С похмелья уснувшая дева движеньем усталым
Прильнула своим обольстительным станом к цимбалам.

Другая спала, освеженная чашей хмельною,
Красуясь, подобно цветущей гирлянде весною.

Прикрывшую грудь, словно два златокованых кубка,
Красавицу сон одолел — опьяненью уступка!

Иной луноликой — прекрасные бедра подруги
Во сне изголовьем служили, округлы, упруги.

Уснув, музыкантши, — как будто пред ними любимый, —
Сжимали в объятьях ада́мбары, флейты, динди́мы [255].

И, на удивленье пришельцу, глядящему в оба,
Одно бесподобное ложе стояло особо.

Красы небывалой и нежного телосложенья
Царица на нем возлежала среди окруженья,

Бесценным убором своим из камней самоцветных,
Сверканьем огнистых алмазов и перлов несметных

И собственным блеском сиянье чертога удвоив.
Мандо́дари — звали владычицу здешних покоев.

Была золотисто-смугла и притом белолица,
И маленький круглый живот открывала царица.
Сверх меры желанна была эта Ланки жилица!

«Я Ситу нашел!» — про себя Хануман сильнорукий
Помыслил — и ну обезьяньи выкидывать штуки.

На столп влезал, с вершины к основанью
Съезжал, визжал, несообразно званью,
Свой хвост ловил, предавшись ликованью,
Выказывал природу обезьянью.

Еды изобильем и пышным убранством довольный,
Мудрец Хануман восхищался палатой застольной.

Вкушай буйволятину, мясо кабанье, оленье!
Любое желанье здесь может найти утоленье.

Павлины и куры нетронуты были покуда,
Под ними блистала, как жар, золотая посуда.

С кабаниной сложены были в огромные чаши
Куски носорожины, выдержанной в простокваше.

Там были олени, козлы, дикобраз иглокожий
И солью сохальской приправленный бок носорожий.

Была куропаток и зайцев початая груда,
И рыба морская, и сласти, и острые блюда.

Для пиршества — снедь, для попойки — напитки стояли.
На снадобьях пряных настойки в избытке стояли.

Повсюду валялась браслетов блистающих бездна!
Пируя, красавицы их растеряли в трапезной.

В цветах и плодах утопая, исполнен сиянья,
Застольный покой походил на венец мирозданья.

Роскошные ложа расставлены были в трапезной.
Она без лампад пламенела, как свод многозвездный.

И эта застольная зала еще светозарней
Сдавалась от яств и приправ из дворцовой поварни,

От вин драгоценных, от ма́дхвики [256]светлой, медовой,
От сладких настоек, от браги цветочной, плодовой.

Ее порошком насыщали душистым и пряным.
Чтоб вышел напиток пахучим, игристым и пьяным.

Цветами увенчанные золотые сосуды,
Кристальные кубки узрел Хануман крепкогрудый
И чаши, где в золоте чудно блестят изумруды.

Початы, вина дорогого кувшины стояли,
Другие — осушены до половины стояли;

Иные сосуды и чаши совсем опустели.
Неслышно скользил Хануман, озирая постели.

Он видел обнявшихся дев, соразмерно сложенных,
Вином опьяненных и в сладостный сон погруженных.

Касаясь венков и одежд, ветерка дуновенье
В разлад не вступало со зрелищем отдохновенья.

Дыханье цветочное веяло в воздухе сонном.
Сандалом, куреньями пахло, вином благовонным.

И ветер, насыщенный благоухающей смесью,
Носился над Пу́шпакой дивной, стремясь к поднебесью.

Блистали красавицы светлой и черною кожей,
И смуглою кожей, с расплавленным золотом схожей.

В обители ракшасов, грозной стеной окруженной,
Уснули, пресытясь утехами, Раваны жены.

Тела их расслаблены были питьями хмельными.
Их лица, как лотосы ночи, в сравненье с дневными
Поблекли… И не было Ситы прекрасной меж ними!