Алиса Ганиева - Лиля Брик: Её Лиличество на фоне Люциферова века [calibre 3.46.0]

Впрочем, Лиля оценивала свои опыты довольно критично. Отдыхая летом 1938 года на переделкинской даче, она пишет Осипу в Сочи:

«...вылепила страшного болвана, совершенно на меня не похожего — с вытаращенными глазами, кривой улыбкой и тонюсенькой шеей. Болвана этого для чего-то отлили, и он стоит в платяном шкафу на мое позорище» [479].

Одна голова Лили потом находилась у нее дома, вторая — в парижской квартире Эльзы.

Свой пятый десяток лет она встречала тяжело, всё время беспокоилась о весе. В письмах Осипу то и дело мелькают цифры сброшенных и набранных килограммов. Лидия Гинзбург записала в то время:

«Лиля Брик уже почти откровенно стареющая, полнеющая женщина. Сейчас она кажется спокойнее и добрее, чем тогда в Гендриковом. Она сохранила исторические волосы и глаза. Свою жизнь, со всеми ее переменами, она прожила в сознании собственной избранности и избранности своих близких, а это дает уверенность, которая не дается ничем другим. Она значительна не блеском ума или красоты (в общепринятом смысле), но истраченными на нее страстями, поэтическим даром, отчаянием.

По радио передавали концерт Бандровской (Одарка Бандровская — камерная певица и пианистка с Западной Украины. — А. Г. ), и после каждого номера слышался непонятный, похожий на тарахтенье телег, шум аплодисментов, восторга.

— Слышите? Вам хотелось бы иметь такой успех? — вдруг сказала Л. Ю.

Проблема такого успеха настолько не моя, что я даже сразу не догадалась, что не хотела бы... И ответила только:

— Не знаю... Никогда об этом не думала.

Но есть род женщин, которых всегда касается проблема актерского успеха, и потому Л. Ю. сказала:

— А мне бы не хотелось. Мне всё равно.

В сущности, ей может быть всё равно. Бандровская попоет свое время и забудется (и вправду забылась. — А. Г. ), а Лиля Брик незабываема.

Мы сидели за круглым столом, и мои мысли о поэтическом бессмертии этой женщины вовсе не шли вразрез с самоваром или с никелевой кастрюлькой, где в дымящейся воде покачивались сосиски» [480].

Меж тем, несмотря на откровенное старение и толстение Лили, с Катаняном у них назревало. Дружба, судя по всему, переродилась в роман еще в Ялте, в тяжелые недели пережидания политической грозы. В письмах Осе и Жене Лиля в комических красках описывает, как во время учебной воздушной тревоги в санатории не горел свет и как Катанян боялся идти домой в темноте и просился к ней ночевать, а поскольку ей этого очень не хотелось, она отправила его с дворником. Лиля расписывала:

«Всё это было ужасно смешно, что, когда они ушли, я лежала одна в темноте, и у меня за ушами болело от смеха. Купаться Вася тоже немножко боится — дно неровное, и он боится упасть — стоит, качается, и я держу его за ручку».

Осю и его спутницу этот шарж на Катаняна невероятно развеселил:

«Очень ты смешно написала про Васю, и мы с Женей обхохотались. Напиши, пожалуйста, еще» [481].

Очевидно, в конце концов «Васька противный» (за два дня до ареста Примакова Женя Жемчужная наказывала Осе: «Поцелуй за меня Кису, Вит[алия] Мар[ковича] и “Ваську противного”») был допущен в Лилину комнату [482]. Катанян был Лилиным спасением, ее сердечными каплями. К тому же он берег ее от бутылки. В Москву они возвращались уже любовниками.

«Это было мучительно для матери, для меня, — признавался потом Катанян-младший. — В то время она с отчаянием думала о том, о чем позже Цветаева: “Глаза давно ищут крюк...”

Идеологом эгоизма и нигилизма в личных отношениях, которых придерживалась Лиля Юрьевна, был Осип Максимович Брик, которому она безоговорочно доверяла и советам которого безоглядно следовала. В самый разгар драмы, когда рушилась семья, когда на нас свалилось горе и мать оказалась в тяжелой депрессии, Осип Максимович приехал к нам домой уговаривать ее. Я помню его приезд, но меня выставили. Смысл разговора сводился к тому, что раз так хочется Лиле Юрьевне, то все должны с ней считаться... Даже сам Владимир Владимирович... Пройдет какое-то время... Следует подождать... Все же знают характер Лили Юрьевны, что вас не устраивает? У Лилички с Васей была дружба. Сейчас дружба стала теснее.

Мать не нашлась что ответить и просто выгнала Брика из комнаты. Она не желала следовать их морали — ЛЮ хотела, чтобы отец оставался дома, а фактически жил с ней. И мать выставила отца, хотя видит Бог — чего ей это стоило.

В шестидесятых годах Лиля Юрьевна сказала мне: “Я не собиралась навсегда связывать свою жизнь с Васей. Ну, пожили бы какое-то время, потом разошлись, и он вернулся бы к Гале”.

Но мама его не приняла бы после всего, что было. Для нее это невозможно.

Лиля Юрьевна досадовала, что Галина Дмитриевна порвала с ней, она хотела по-прежнему дружить, “пить чай” и вообще общаться. Подумаешь, мол, делов-то! Но моя мать дальше корректных по телефону “здравствуйте, Лиля Юрьевна, да, нет” не шла» [483].

Да, гордая Галина Катанян не последовала примеру Хохловой и прочих жен, покорно дожидавшихся, пока Лиля наиграется с их мужьями. Но всё же поразительно, что сын блудного Катаняна-старшего, Василий Катанян-младший, как и отец, всю жизнь прослужит разлучнице Лиле — посвятит ей множество трудов и не раз ринется защищать ее доброе имя. А обманутая мужем Галина Дмитриевна проглотит комок обиды. Ее отзывы о предательнице исключительно теплы и уважительны. Спустя годы она призналась:

«Когда-то я очень любила ее. Потом ненавидела, как только женщина может ненавидеть женщину.

Время сделало свое дело. Я ничего не забыла и ничего не простила, но боль и ненависть умерли.

Маяковский знал — не мог не знать, — в чем будут винить Лилю после его смерти. И, умирая, защитил ее в своей предсмертной записке. Но недруги поэта не считаются ни с его волей, ни с фактами: такого количества злобных сплетен и клеветы я не читала ни про кого из современников поэта.

Случилось так, что я знаю немного больше, чем другие. И не хочу, чтобы это ушло со мною. Маяковский — память которого для меня священна — любил ее бесконечно. И я не хочу, чтобы о ней думали хуже, чем она есть на самом деле. Не обвинять, не оправдывать, а попытаться объяснить то, что произошло, — вот цель...

Трагедия двух людей из того “треугольника”, который Маяковский называл своей семьей, заключалась в том, что Лиля любила Осипа Максимовича. Он же не любил ее, а Володя любил Лилю, которая не могла любить никого, кроме Оси. Всю жизнь, с тринадцати лет, она любила человека, равнодушного к ней.

А если так, то не всё ли равно, кто будет на его месте? Отсюда и такое количество поклонников, которым подчас отвечали взаимностью, отсюда и эта бесконечная суета, в которой она прожила свою жизнь. Эта суета — как будто вечный праздник: смена людей, развлечений, обеды, премьеры, вернисажи, портнихи, везде поспеть, всюду быть первой — это средство заполнить ту пустоту, которую мог заполнить только один человек — тот, который не любил» [484].