Ирина Лобусова - Диббук с Градоначальницкой

— Таня, — ухмыльнулась она, уворачиваясь и незаметно вытирая губы.

— А знаешь что, Таня, поедем-ка ко мне! Ну их всех этих… — вдруг решил он.

— А ты не жадный? — прищурившись, улыбнулась она.

— Да ты что! — воскликнул Сандольский. — У меня знаешь сколько денег?

— Ну ладно, — расплылась девица в улыбке и вслед за Сандольским двинулась к выходу из ресторана, направляясь к одной из служебных машин. Девица семенила сзади, то и дело придерживая своего кавалера за плечо, когда того совсем уж бросало в сторону.

Неудачный роман.

Убийство Сандольского.

Зеркала. Странная надпись

Старенькие ходики пробили время, нарушив единый ритм ночи. Они вообще жили своей жизнью: то спешили, то, наоборот, шли слишком медленно. Порыжевшая кукушка с одним оставшимся изумрудным глазом, высунувшись из своего домика, тихо проскрежетала металлическим голосом что-то непонятное, то, что никак нельзя было перевести. Хотя, — признался Володя себе, — это всегда его забавляло. Так было со всеми ходиками, со всеми кукушками… Именно поэтому он и приобрел на барахолке возле Староконного рынка очередные допотопные, буржуйские часы.

Что-то проскрежетав — это уж точно не напоминало птичье чириканье — кукушка спряталась, деревянные створки ее домика захлопнулись, и вокруг наступила тишина. Это было еще одним достоинством забавных часов — то, что и кукушка была негромкой, и что ходили они очень тихо. Так тихо, что постепенно эти звуки Володя перестал замечать.

От натопленной печки расплывался жар, в комнате было очень уютно. И казалось, теплые, какие-то прозрачные волны этого уюта плывут в воздухе, создавая необыкновенное покрывало этой ночи, уходящей в темноту за окном.

Было ровно три часа. Это подтверждало появление кукушки, издавшей свое странное заклинание три раза. Электрическая лампа, как всегда, горела вполнакала. Но, поскольку в комнате она была единственным источником освещения, свет ее казался даже ярким.

Ближе к ночи мороз спал, и зимний холод превратился в промозглую слякоть — этим всегда отличался конец зимы в Одессе. Сама зима была дождливая, промозгло-теплая и такая мокрая, что казалось, воздух можно было просто выжимать. Он был весь пропитан водой. И все вокруг казалось влажным.

Володя жил в Одессе уже не первый год, а все не мог привыкнуть к этой влажности, ее не было ни в Москве, ни в Санкт-Петербурге. Впрочем, не было уже и Петербурга, а он все еще тосковал о родном городе, никогда не называя его новым, большевистским названием. Володя его вообще никак не называл, только про себя очень редко, с щемящей тоской произносил: «Петербург». И это была одна из ран, которую должно было выдержать его сердце…

В комнате было тихо, тепло, спокойно, и в общем- то уютно, но Сосновский почему-то уюта не ощущал. Почему же он не спал в три часа ночи? Этому было самое простое объяснение, во всяком случае он сам это понимал: он писал роман. Писать предпочитал по ночам — от самой обстановки ночи ощущая наибольший комфорт.

Но в этот раз все было не так. Работа не шла. Мысли бродили, а слова не желали укладываться на бумагу.

Как себе Володя представлял, новый роман должен был стать грандиозным явлением в пролетарской литературе. В нем Сосновский хотел раскрыть образ новой женщины, пламенной героини, которая наряду с мужчинами на фронтах гражданской войны борется за дело революции, за новую жизнь и большевистские идеалы. Разбив коварные банды атаманов, орудующих в сельской местности, героиня должна вернуться в город и поступить на завод, чтобы наладить ударное производство. Вкратце Володя уже написал о своем замысле в издательство, опубликовавшее его предыдущий роман «Краски рассвета», и получил добро. Замысел хвалили, издательство уже ожидало новый роман. Обещали грандиозный успех…

Казалось бы — чего еще? Нужно было только сесть за письменный стол и быстро воплотить великий замысел в реальность. Но вот с этим-то как раз и были серьезные проблемы.

Во-первых, Сосновский никак не мог придумать подходящее название — ну не ложилось оно на бумагу, и все тут! А во-вторых, и в главных, — роман не писался, как ни крути. И Володя уже начал приходить в отчаяние. Нет, кое-что, конечно, писалось, он ведь не переставал работать. Скомканные, обрывистые фразы, полные нужных и правильных слов об идеалах большевиков. Которые, конечно же, без сомнения, одобрили бы в издательстве. Эти слова были красивы, правильны и во всем соответствовали духу брошюр и пропагандистских листовок, которые раздавали на производстве и в каждой организации.

Но вдруг, впервые в жизни Володя почувствовал, что слова эти. абсолютно мертвы. Они не имеют ничего общего с реальной жизнью. Мало того, после их произнесения жизнь вдруг становится серой и скомканной, как будто они были каким-то заклинанием, которое имеет обратную силу: не оживлять, а умертвлять. И после произнесения таких, в общем-то, правильных слов все вокруг оказывалось зловеще мертвым.

Впервые почувствовав это, Сосновский пришел в ужас. Конечно, он не говорил никому об этом. Не то было время. И Володя молчал, но постепенно сам пришел в ужас от того, что уже не может мыслить по-прежнему. С ним что-то произошло, а вот что именно, он не мог ни объяснить, ни понять. И это невыносимым страхом наполняло его душу.

А второй страшной бедой было то, что Володя никак не мог увидеть того героического образа новой женщины, который он должен был описать. Он его попросту не чувствовал. За свою жизнь Сосновский знал и видел много женщин из разных социальных слоев, но все они никак не хотели укладываться в общую схему, которую он себе представил.

Впервые в жизни его посетила странная мысль — для женщин нельзя установить какого-то общего знаменателя. Они слишком разные. И, как ни парадоксально это звучит, между ними всеми нет ничего общего. Каждая женщина индивидуальна. Это открытие просто потрясло его. И это было ужасно — он понял, что из-за этого он не может писать…

Роман действительно не сдвинулся с мертвой точки — перед глазами Володи никак не вырисовывался требуемый героический образ, идеальный образ классической пропаганды большевизма.

В общем, роман не шел, а мысли, которые посещали Володю, были страшны. Он вдруг подумал, что нет ничего ужаснее идеального образа! Он бездушен, как бездушна хорошо отглаженная белоснежная скатерть без единой драпирующей складки.

Но Володя как писатель понимал, что скучный образ, то есть идеальный образ, это — смерть. Конечно, он понимал, что не станет гениальным автором, но навевать невыносимую тоску на читателя и на самого себя тоже не хотел. В Сосновском проснулся писатель — он понимал, что может что-то сказать миру. И очень этого хотел.