Ахто Леви - Улыбка Фортуны

Приходил худощавый человек в очках и рассказывал восемь часов подряд о йогах, о пользе воздержания, голода, холода, и Серому стало казаться, что это сумасшедший, хотя помешан он был только на йогах. Йог учил Серого быть жизнерадостным, неутомимым, молодым и красивым, учил, как быть здоровым и сильным. Для этого совсем не обязательно стоять на голове, незачем загибать ноги на шею и спать на голых досках или ходить по битому стеклу... Дышать через одну ноздрю тоже не обязательно, хотя дышать не запрещается. Но обязательно нужно каждый день танцевать, даже если не умеешь. Нужно извлечь из чего угодно музыку и танцевать в доступном пространстве — проходит усталость, человек становится ребячливым, молодым. Так учил Серого йог, который верил в долголетие, считая, что оно достижимо, когда человек абсолютно свободен от лжи, злобы и жадности, ведь только душевное равновесие гарантирует человеку долгую жизнь.

Серый много врал в жизни и считал, что быть свободным от лжи — трудно, хотя, конечно, не жизнь заставляет людей делать подлости и лгать, а порочность собственной натуры. Он долго считал, что нет на свете людей, говорящих только правду, разве самые подлые негодяи не прикрываются именем правды, а честные люди нередко не находят правду столь непривлекательной, что торопятся покрыть ее прекрасной тканью из лжи и обмана?

Йог ему нравился потому, что говорил живо, искренне. Искренность же — могучая сила, способная покорить каждого, у кого в груди живое сердце.

Однажды раздался звонок в дверь его квартиры. Открыв, он увидел двух граждан, пришедших к нему, оказывается, чтобы сбить с него спесь. Эти посетители — пожилые люди с глубокими морщинами на лице, коловшие Серого проницательными беспощадными глазами, — сразу же начали излагать причину своего неожиданного вторжения.

Один из них оказался инвалидом войны. Он сказал, что «Записок Серого Волка» не читал и читать не собирается, потому что недостойно читать всякую мерзость про жизнь подонков и предателей Родины, а прощать бывших гитлерюгенд и воров он отказывается, в их перевоспитание не верит и не поверит никогда.

Второй посетитель был когда-то сотрудником колонии. Он изучил биографию Серого и теперь обвинял его во всех смертных грехах, в частности в нелегальном переходе советской границы и принадлежности к буржуазному националистическому подполью. Он возмущался тем, что мерзавца и бандита, врага общества «прижали к сердцу», что ему платят большие гонорары, причем этот «нацбандит», по его мнению, не описал и половины своих злодеяний, а только прикрывался тем, что, мол, был в те времена подростком.

В таком роде они проговорили около двух часов, и Серый их слушал терпеливо, созерцая мысленным взором эшафот с виселицей и себя, на ней качающегося. Он держался робко и миролюбиво и даже предложил им кофе. Кофе они не хотели и сказали, что пришли как принципиальные люди, чтобы посмотреть, есть ли у него лицо и какое оно, и если есть, высказать в это лицо все, что думают. Они рекомендовали Серому обратиться к собственной совести и произвести в своей душе санитарный день. Сами же обещали постучаться в газеты.

Затем пришел лысенький человек — аккуратный и элегантный, очки на носу и ни единого золотого зуба во рту. Усевшись в кресле, видавшем уже немало посетителей, он представился: Анатолий Анатольевич. Было ему далеко за сорок. Поизучав несколько минут Серого, он определил для себя, что Серый и есть «эта романтическая личность» — Вор, он же Писатель...

Он сказал, что еще легко понять тех, кто, не зная волка, не лезет в его шкуру, а начинает, как бы глядя из столичного окна, воображать романтику мест не столь отдаленных, где одни водят, а другие послушно ходят. Но зачем понадобилось Серому, взявшись за перо, искать тропинки с гарантией, чтобы пройти и не ушибиться?

Он сказал, что Серый начал за здравие, но кончил за упокой, что все у него сводится к ответственности человека перед собой и обществом. Он высказал мысль, что Серый просто устал от жизни, решил дорваться до сытного стола, и пожелал ему приятного аппетита. Если же кто-нибудь хочет протрубить об истинах, он должен заявить о праве избранных на исключительность, смешно подумать, что все рождаются равными, сильная личность — исключение и права у нее — особые. Вот об этом и надо писать, а не разводить кляксы.

— От тебя, как от личности, провинившейся перед обществом, будут ждать рвения, — говорил он, — к тебе относятся как к человеку с комплексом вины и ждут искупления... Ну что ж, служи. Будешь писать книги с фальшивым оптимизмом и с гнилыми восторгами: нашел свое призвание в радостном труде, катая бочки с капустой, коллектив помог обрести доверие... Все то, что можно прочитать в любой многотиражке. А жаль. Я всегда считал, что о нашем брате может написать лишь наш брат. Еще ни одному писателю не удался этот жанр.

Лысый был вор и образец изысканности, справочник хороших манер, хотя отсидел в тюрьмах лет двадцать и по сей день еще «не завязал». Ловкий шулер, он был всегда при деньгах, плевать хотел на законы общества, да и на правосудие тоже. Его жизнь была отягощена пристрастием к театру. Он попросил у Серого чего-нибудь выпить и долго читал наизусть — от Шекспира до Евтушенко.

И наконец, приходил к Серому Вертинин. Сначала он позвонил по телефону, представился и поинтересовался, как у Серого идут дела. Серый ему объяснил, что мог бы запросто купить двухкомнатную кооперативную квартиру в любом районе города с видом на какое-нибудь другое место, но не хочет расстаться с хором новорожденных, исполняющим ему по утрам гимн жизни, с одной стороны, а также с похоронными маршами, развлекающими его изредка со стороны старого Миусского кладбища. Затем этот человек поинтересовался, каким манером Серый творит: на машинке стучит или вручную старается. Узнав, что старается Серый вручную не потому, что боится мешать соседям, а исключительно из уважения к искусству, Вертинин сказал, что если Серый уделит ему несколько минут, он ему подарит японскую авторучку. Ради японской авторучки Серый был готов принять сто человек, хотя писал простым карандашом.

Пришел Вертинин в назначенный час: аккуратный, с черными локончиками. Еще раз представился и развалился в кресле. Они беседовали до полуночи, выпили бутылку коньяку, кофейник кофе, выкурили три пачки сигарет «Мальборо» (один Вертинин), посетовали на дороговизну коньячных изделий, осторожно и умеренно покритиковали власти и обсудили возможные варианты улучшения международной политики, коснулись также изъянов в кинематографии. Говорил главным образом Вертинин — участник (как можно было понять из его речи) и руководитель многих дипломатических миссий как на Востоке, так и на Западе, близкий знакомый и даже (это он особенно подчеркнул) друг многих высокопоставленных лиц. Серый слушал с неподдельным восторгом его рассказы о том, как он ездил на охоту в Саяны с одним членом правительства, как проводил время в обществе других больших людей, высказывания которых постоянно приводил в разговоре.