Эдуард Еласов - Зайди ко мне, когда уснёшь (СИ)

"Должно быть, вечер, но где же Маша"? -- тревожная мысль бросила Романа в жар, -- "неужели не получилось?! Она же не уехала, а значит, должна быть жива! Что же произошло, в чём ошибся, что пошло не так?!" Множество мыслей, одна безумней другой, вмиг пронеслись в воспалённом мозгу Романа. Он возбуждённо бегал по комнате, распахивая по пути шкаф, открывая комод и разбрасывая с грохотом коробки. Не найдя там ничего, кроме своих вещей, он в бессилии и недоумении опустился на пол, сгрёб разбросанные пожитки и почти беззвучно прошептал сухими губами:

-- Почему только мои? Где Машины? Ведь они оставались здесь, даже после её смерти?!

Пустые и холодные стены не давали ответа. Даже единственная фотокарточка Марии, неизменно висевшая близ иконостаса, бесследно исчезла. Хотя нет, гвоздик остался. Значит, всё же была!

Со дна сундука он достал старинную шкатулку, которую купил ещё в Москве и теперь хранил там канцелярские принадлежности, а также важные и ценные бумаги. Надо было проверить документы. Там, на самом верху, лежал сложенный вчетверо, исписанный листок бумаги. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы определить почерк Марии. Предчувствуя что-то нехорошее, он дрожащими руками развернул письмо и начал читать вслух:

"Дорогой, Роман. Сажусь за это послание с тяжелейшим чувством, сравнимым разве что с горем. Горем расставания с близким человеком, коим ты оставался для меня на протяжении долгого времени. Стоит ли говорить о том, как трудно стало наше общение. В последнюю пору я не узнаю тебя. Ты словно подменился и теперь стал чужд, как посторонний, со странными мыслями и поступками.

Видит Господь, что я не искала повода для расставания, но сил находиться возле тебя тоже нет, словно это кара иль наказание. Я покидаю тебя с тяжёлым сердцем и всё же настойчиво прошу тебя избавить меня от своих визитов, или, упаси от худшего, преследования. Вся наша совместная жизнь осталась в прошлом, и теперь я уповаю лишь на будущее без оглядки назад. Не ищи меня, хотя бы во имя всего хорошего, что когда-то было между нами. Прости и прощай. Не поминай лихом. С добрым сердцем к тебе, Мария".

Роман несколько раз перечитал письмо и уже перестал узнавать почерк жены. Не могла она так писать. Холодный бездушный текст, словно вышел из канцелярии, а не из-под пера любимой женщины.

-- Должно быть, это чья-то злая шутка? -- громко вопросил он, оглядывая голые стены.

Город готовился ко сну. Лишь около отдалённых питейных заведений продолжала бурлить жизнь, тогда как на других улицах уже давно всё стихло и погрузилось во мрак.

Но тут, откуда ни возьмись, прямо посреди мостовой, появился взъерошенный молодой человек, который диким голосом прокричал на всю округу:

-- Где моя жена?!

Улица ответила одинокими собачьим лаем. Тогда Роман, а это был он, стал бегать от одного дома к другому и стучать в окна и ворота.

-- Где моя жена?!

Никто ему не открывал, а наоборот, даже ставни, которые ещё были распахнуты, стали захлопываться с неимоверной поспешностью. Никто не хотел общаться со странным молодым человеком. Даже соседская баба, не из робкого десятка, вышедшая было на шум, поспешила убраться восвояси, едва узрела расстроенного Романа. В отличие от него, улица всё знала, но предпочитала хранить молчание.

Он бы так и бегал, пока не появился Прохор, дворник с Солдатской слободки, видимо, возвращающийся из кабака. Неровной походкой он подошёл к мечущемуся Роману и спросил:

-- Ты чего шумишь, сердечный? Ступай домой, дай людям отдохнуть.

-- Прохор, -- Роман узнал его и обрадовался, -- скажи, где моя Марья?!

Тот тоже неожиданно признал его и теперь как будто даже протрезвел. Отведя глаза вниз, он громко крякнул и полез в карман за трубкой. Долго раскуривал её, невыносимо затягивая время.

-- Прохор, не томи!

-- Да ты и впрямь ничего не помнишь? -- наконец, отозвался тот. -- Ушла от тебя твоя Марья, уже как полгода, а ты всё мечешься как язь в омуте.

-- Как это ушла? С кем она теперь? -- разнервничался молодой человек.

-- На Слудской горке, в доме Еремеевых. Потому как Еремеева она уже, -- так и не раскурив трубку, раздосадованный Прохор пошёл дальше своей дорогой, лишь добавив на прощание. -- Не ходил бы ты туда. Забудь. Не твоего полёта ласточка стала.

Забудь? Ну, уж нет! Не ради этого Роман столько натерпелся, чтоб вот так вот просто сдаться.

-- Я её от смерти отбил, неужели заропщу перед каким-то Еремеевым? Ну нет! -- крикнул он вслед Прохору и тут же устремился к огням увеселительного заведения. Только там сейчас можно было найти свободную коляску. Извозчики проводили время возле таких мест в ожидании подвыпивших клиентов. Вот и сейчас, стояло сразу две "кареты", один кучер отсутствовал, а другой мирно спал на пассажирском месте. Растолкав лежебоку, Роман велел ему немедленно гнать упряжку к Слудской горке.

Дорога была неблизкая. Большей частью, хоть и через центр города, но булыжная мостовая, прилично выбитая и потонувшая в грязи, не позволяла передвигаться быстрее обычного пешехода. Пока хлипкая повозка раскачивалась по ухабам, у Романа было предостаточно времени осмыслить возможные варианты событий. Он не мог допустить, чтоб любимая жена оставила его по доброй воле, ведь до того они жили душа в душу, и что могло так повлиять на Марью, что она, покидая его, оставила такое холодное письмо? Долги, непримиримая ссора, а может, какое-то несчастье, отчего привычный семейный уклад выбился из колеи и пустился под откос? Роман терялся в догадках. Плохо было то, что он не мог ясно вспомнить события последнего года, с того момента, когда сам же и изменил течение своей истории.

Когда коляска подкатила в центр Слудки, Роман уже успокоился. Он решил разобраться с ситуацией, не поддаваясь эмоциям. В конце концов, это отчасти другой мир, который сам изменил, и раз он касался его жизни, приходилось действовать осмотрительно.

Он вышел около церкви, там, где в окрестности кучковались особо богатые дома. В принципе все они ограничивались малым участком Монастырской улицы, прилегавшим непосредственно к самому храму и небольшой торговой площади. Одним из этих особняков и был дом управляющего пароходной компании Еремеева.

Большой и богато украшенный, в два этажа, он стоял, загороженный плотным забором в три аршина высотой. Парадные ворота были наглухо закрыты, так что даже не представлялось возможным заглянуть за них. Было тихо. Лишь изредка доносились возгласы с дальней части двора, там, где на отшибе стояла баня. По-видимому, обслуга занималась тасканием воды и топкой печи для воскресной помывки.

Роман, воровато озираясь, прятался в темноте за раскидистым вязом. Прохожих не было, и он неимоверно легко, одним рывком взлетел на забор, где, пригнувшись, замер, как хищник, выискивающий добычу. Так и есть, все, кто был из прислуги, носились возле бани, кто с дровами и бадьями, а кто с подносом, с чашками да графинами. Хозяин, похоже, уже отводил душу горячим паром.