Ольга Валькова - Илья (СИ)

"Ничего, привыкнешь, - сочувственно сказали ему. - Давай сюда, к нам, а то избу с непривычки разнесешь".

Илья перемахнул через изуродованный подоконник, приземлился в пыльные мальвы.

Трое стояли перед ним - самые обыкновенные страннички Христа ради. Невысокие. У старшего - выцветшие, голубого ситчика глазки в морщинистых красноватых веках, подслеповатые. Илья посмотрел в глаза младшему - тому самому. Тот подмигнул. Глаза у него были серые, в черных ресницах, веселые.

Илья ждал. Просто так такие вещи не происходят. Должны сказать, ради чего все это, что ему назначено. Хуже всего, если не скажут: придется искать самому, и очень легко ошибиться.

Но они сказали.

- Будешь могучий богатырь, силы чудесной, - произнес старший, - Будешь Русь оберегать.

- Коня не выбирай, - сказал средний, - возьми первого жеребчика, какой на торгу попадется, корми чистой пшеницей, купай в росах.

- Со Святогором не бейся, - младший ковырял травинкой в зубах. - Это старая сила Руси - пусть уйдет сама в назначенный час. Может, и тебя чем одарит.

- С Вольгой не бейся, - подхватил средний - это старая мудрость Руси, не мечом ее взять.

- С селяниновичами не бейся. Это, - старший глянул в сторону полей, куда ушли работать отец и мать, - сам понимаешь.

Илья, следуя его взгляду, невольно загляделся на поля, перелески, синеву, облака далекие, услышал: "Храни Господь!", торопливо обернулся - один он стоял среди мальв и лопухов, как будто никого рядом только что и не было вовсе.

Со всем этим надо было что-то делать, вот прямо сейчас, терпежу не было, и Илья рванул к вырубке, которую родители уже и не надеялись расчистить. К вечеру управился.

Родители с работ возвращались мимо вырубки, не знали, что и подумать. За руки взялись, потому что невозможной, нестерпимой для сердца была тайная надежда. Страшной в своей невозможности. Он встретил их в дверях, плачущих. Обнял сильными руками, заплакал сам.

****

Односельчане исцеление Ильи, конечно обсуждали - на каждой завалинке и у каждого колодца. Но чудесные исцеления, хоть редко, но случались, о них слышали многие, и не было в селе человека, чья родня в соседней деревне не знала лично кого-нибудь, кто своими глазами видел исцеленного.

А вот могучая сила, в существовании которой мог убедиться каждый, поглядев на расчищенные Ильею вырубки, - это было дело другое. О таком даре раньше слыхом не слыхивали; все знаменитые богатыри, которых до сих пор знала Русь, сильны были с младенчества, росли не по дням, а по часам и по малолетству и глупости сверстников своих в детстве калечили. Тридцать три года - это даже не парень; это муж, считай, в возрасте; все сверстники ильевы уже давно семейные были, и собственные их дети по селу драки затевали. В таком возрасте жизнь человека уже определилась на много лет вперед, и резких поворотов в ней быть не должно было.

Трудно было и парням, и мужам карачаровским поверить, что вчерашний калека - и вдруг силы неслыханной, трудно поверить и проверить интересно.

Сначала на драку заходили парни, сперва по одному, потом - скопом. Драться Илья не умел совсем, и первый раз ему своротили нос, когда он просто стоял перед задиравшим его крепким пареньком и ждал, что будет. Потом осторожнее стал, научился беречься, а сломав по неосторожности пару рук-ног - превыше того беречь нападавших. Раскидывал далеко, но смотрел, куда бросает. Ну и приемы деревенской драки, конечно, усваивал.

Потом, когда с парнями разобрался, вышли против него мужики-сверстники, заматерелые, крепкие - и с дрынами. Тут уже повертеться пришлось, чтоб никому худа не сделать: дрын - штука такая, и не захочешь, а покалечит. В этх драках он узнал, что не только силен, но и быстр - куда там мужикам, хоть с дрынами, хоть, как это пару раз сгоряча да под хмель случалось, - с топорами.

Зла на односельчан Илья не держал, понимал: интересно им; да и самому, раз уж путь ему лежал богатырский, - не без пользы.

Второй раз нос Илье своротил камень, прилетевший в сумерках из-за угла. Так-то после драки мужики поднимались, хлопали Илью по плечу и шли, качая головами, удивляясь чудесам мира Божьего, с досадой и восторгом, но без зла. А чья-то душа, видно, смириться не смогла, с ярой завистью и обидой не справилась. Кто камень кинул - мужики выясняли, но так и не дознались.

А Илья чувствовал себя перед человеком тем виноватым: ему-то, Илье, забава и силушке проверка, а кому-то от этого больно, так больно, что вместо забавы - камень из-за угла.

Первый встреченный на торгу жеребенок-подросток мало что мастью не вышел - сив был, как ус дядьки Прокопа, - так еще ледащ и весь в парше. Челка мокрая, копытца разъезжались. Илья взял, не торгуясь. "Самый, - с улыбкой подумал, - подходящий конь для богатыря, что месяц как на ногах".

Первую неделю "конь богатырский" и есть-то мог, только когда Илья в ладонях пшеницу к губам его подносил: из торбы брать силенок не хватало. Впервые Илья был с другой стороны: не ему, беспомощному, еду подносили, обмывали, укладывали, а он все это делал для кого-то. И сердце так распирало жалостью и нежностью, что больно становилось. Вот это - мое, думал Илья. Не знаю, каким богатырем я стану, постараюсь, конечно, изо всех сил, но это - мое.

Потрудиться пришлось, но к весне Сивка выправился. Как и родительское хозяйство, которым Илья занимался неустанно, расчищая лесовины под посевы, берясь за все промыслы и везде выгадывая копеечку.

И дело было не только в подаренной силе. Илья работал истово, от темна до темна, и лунные ночи прихватывая, где можно, и под лучиной плетя лапти и короба, работал так, как будто можно было вернуть всё, отыграть каждый час ненавистной лежачей жизни, когда он с лавки смотрел, как надрываются отец и мать. А хоть работай, хоть плачь - не своротить прошедших лет, не забыть стыда беспомощного тела, не вернуть родителям растраченных сил и не тронутых сединой волос.

Хозяйство удалось наладить так, что и пару работников матери с отцом нанял хороших, и стряпуху, и боли прежней за них уже не было. Справил броню. С мечом и луком управляться учил его все тот же старый Аким: когда-то воином был, дружинником, под старость осел на промысел, но рука, хоть и ослабевшая, движений не забыла. Схватывал Илья так, как будто всю жизнь знал - только напомни.

Просил благословения ехать в Киев богатырствовать - и получил его.

Благословляли со слезами, но без колебаний и уговоров. Сколько раз за эти тридцать три года мать, на коленях перед иконами ползая, обещала Богу отдать дитя в монастырь, если только встанет Илюшенька на ножки. Не было ответа. А вот теперь - пришел. Не в монастырь - в поле, в сечу, в Киев-град веселый и богатый, а дитя все равно что обещанное. И ничего не поделаешь, оставалось только Христа благодарить за сына, за эту легкую походку, высокую посадку русой головы, ловкость рук и всего худощавого ладного тела - и за те тридцать лет и три года, что был он с ними. Как ни посмотри - милость, такая милость, что дух замирает. Но материнское сердце плакало, чувствовало: Киев стольный, поля раздольные, - конечно, не монастырь, но обещанное дитя, отданное дитя - быть ему одиноким. А как можно быть одиноким и счастливым, сердце Ефросиньи Яковлевны не понимало, не могло такого понять, и плакало.