Ольга Валькова - Илья (СИ)

Добрыня хотел сказать, что уже завтра выедет, но не успел. В тереме закричали.

****

Подвески уже давно были сплетены, но они продолжали в свободное время гулять в лесу - лесу поздней весны, свежем, только что распустившемся, полном птичьих звонов и таинственных краткоживущих цветов. Они бродили по влажным звериным тропинкам, и за каждым поворотом открывалось удивительное.

Забывшая на время о своих несчастьях Алена была быстрой, веселой и любопытной, как белка. Она заглядывала всюду. Бежала, стараясь опередить широко шагавшего Илью. Он умерял шаг, когда ему казалось, что она начинала уставать, но видел, что ей нравилось так бежать: за ним и с ним рядом.

Они дарили друг другу все увиденное, то, что сейчас промелькнет и растворится навсегда в волшебной изменчивости мира, если нет рядом того, кому это можно показать и подарить навсегда. Они вместе чувствовали ту изменчивость и вместе знали: подаренное останется: он, она и чудо.

Ветка, сияющая золотом, вся пушистая в случайно пробившемся луче на фоне непроглядной лесной темноты.

- Смотри! Это тебе.

Небо, синее и высокое в окошке причудливо сплетенных ветвей.

- А это тебе!

Изогнутый ствол, шершавый и старый, корявый, бугристый, а вдоль - рожденная им веточка, стройная, вся в нежных молодых листочках.

- Это тебе!

И вдруг - освещенный солнцем бугорок, созданная природой клумба, дикие ирисы, раскрывшиеся, свежие, нежнейшие.

И два голоса - в один, звук в звук, восторженно:

- Это - тебе!

****

Возвращались тропой, аллеей, золотистой от только то распустившейся листвы. Начало лета, начало лета плыло вокруг волшебством и тайной. Илья обнимал Алену за плечи, говорил рассудительно:

- Амадео уже ходит, на палочку опирается и ходит, скоро лагерь свернем. До дозорной избы, а там - в Киев. Обвенчаемся в Софии, как положено. Своего терема пока нет, но можно снять избу, это же ничего?

И Алена решала твердо:

- Ничего!

- И мне часто придется уезжать в дозор, надолго, пока не сменят. Ничего?

- Ничего! Ты - богатырь, тебе так должно.

Шепотом:

- Выдержишь?

Громко:

- Ха!

- Ты только терпи меня, - вырвалось вдруг у Ильи нежно и просяще, - не оставляй.

****

- Ну что еще там? - брюзгливо спросил Владимир, приоткрывая дверь.

В горницу, воя, ворвались няньки, повалились снопами, остались лежать. В подвываниях и воплях можно было с трудом разобрать:

- Змей...

- Украл, проклятый!

- Прямо с луга цветущего...

- Прогуливалась, солнышко наше...

- Налетел...

- Забаву Путятишну!!!

Владимир ударил ладонью по столу. Звук получился сухой и резкий, как от удара бича. Посыпались шахматные фигуры. Вой разом стих, но бабы продолжали лежать ничком.

- Змей украл мою племянницу Забаву Путятишну? Унес? Сейчас?

Невнятный вой возобновился; на этот раз утвердительный.

- Значит, слушайте, дуры. Никто Забаву не крал, все вам померещилось с сонных глаз. У меня сейчас Забава, в покоях сидит. Спать меньше надо, когда за дитем смотрите. Разоспались на солнышке. Пошли вон, дуры мясистые; которая из вас будет где про змея болтать - голову вон. Здесь Забава. Всё.

Няньки подхватились, толкаясь и не сводя с князя круглых непонимающих глаз, спинами в дверь вывалились вон.

Владимир, разом ставший мрачным, плотно закрыл дверь за ними, взглянул на Добрыню.

- Унес, значит, сволочь. Отыгрался. Дань-то людьми еще дед отказался ему платить. И что теперь - войско собирать?

- Дело деликатное, - сказал Добрыня, вставая. - Не надо войска. Сам разберусь.

Владимир кивнул. Собственно, на это он и рассчитывал, когда велел нянькам не болтать. Дело действительно было щекотливое, не для посторонних.

- А справишься? - вдруг спросил он. Добрыня понимал, почему возник этот вопрос. Владимиру все было известно о его недавней покорности ведьме. Добрыня не счел возможным скрыть это от князя.

Все это время, пока Добрыня приходил в себя и когда уже пришел, не было дня, чтобы он не думал об этом: почему его, Добрыню, так легко, играючи, одним касанием взяла в плен ведьма? Он был христианин и твердый, сознательный враг язычества, прежних порядков, при которых человек был игрушкой в руках сонмища богов, бранлчивых, склочных, коварных, мелочных и мелко мстительных. Он знавал людей, которые были неизмеримо великодушней и добрее любого из этих богов. Он знал Илью, в котором видел образец такого человека. Истинным Богом мог быть только тот Бог, который превосходил в добре любого, самого лучшего человека. Добрыня отвергал прошлое, целиком, твердо и презрительно.

А Илья - нет. Зло, угрожавшее людям, Илья уничтожал, не задумываясь. Но Добрыня однажды слышал, как Илья раговаривал с домовым. Любая нежить в разговоре с людьми вела себя заносчиво и держалась презрительно, домовой не был исключением, но Илья не обращал на это внимания и говорил с тварюшкой так, как разговаривают с больными животными и дурачками, - с терпением и затаенной жалостью. Добрыня тогда не удержался и сказал Илье все, что он думал о таком отступничестве. "Знаешь, - ответил Илья, - Вольга как-то сказал мне, что всех их сотворили мы, люди, не ведая, что творим. У них нет души; наша вера одушевляет их. Когда мы перестанем в них верить, они исчезнут. Некоторых жалко". "Вольга солгал тебе!" "Нет, - покачал головой Илья, - я и сам так чувствую".

И вот, кстати, Вольга. Добрыня сторонился полунежитя, а Илья почти дружил с ним.

И часами думая о своем поражении, Добрыня задавался вопросом: не могло ли быть так, что Добрыня, ненавидевший нежить, как ненавидят настоящего врага, больше верил в нее и больше ее боялся, чем Илья, для которого нежить была лишь следствием деяний человеческих?

А вера и страх делают уязвимым.

Змей опасен; пожалуй, самая опасная тварь на Киевщине. Но в нем нет ничего божественного, ничего такого, чего нет в человеке. Просто опасная вещь, созданная людьми. Люди творят много опасных вещей.

- Справлюсь, - спокойно ответил он. - Теперь - справлюсь.

****

За Почайной-рекой горы сорочинские. И не было в Киеве такого человека, который не знал бы, где, в какой пещере, обитает Змей. Обходили за тридевять земель; еще сохранялась память, как ежегодно вели туда молодых девушек - данью, подношением. Почти в каждой семье киевской семье была своя память о девушке, уведенной и не вернувшейся.

И появлялись змееныши. Не каждый год. Они напоминали не столько змей, сколько ползающих по земле головастиков с разным количеством голов - у кого две, три, кто-то видел больше, бывали и с одной; и поначалу совсем крошечные, но поговаривали, что женщины, рожая их, умирают.

Росли они очень медленно. Так медленно, что спустя сто с лишним лет после того, как дань прекратилась, молодой Добрыня собрал товарищей, и в теплый день, когда змееныши резвились на солнцепеке чуть в стороне от пещеры, куда кони могли пройти, перетоптали конскими копытами их всех. Пытавшихся ускользнуть добивали.