Наталья Долинина - Предисловие к Достоевскому

В этом портрете виден, разумеется, Алеша, но еще больше виден сам Иван Петрович, внешность которого нигде не опи­сана, да и не нужна нам его внешность: слишком хорошо мы видим его душу. Он пристально смотрит на своего соперни­ка — и старается, изо всех сил старается смотреть как можно объективнее, ни одного лишнего упрека, ни одной раздражаю­щей ноты. Да, он видит «несколько нехороших замашек, несколько дурных привычек хорошего тона: легкомыслие, самодовольство, вежливая дерзость». Но и эти недостатки соперника Иван Петрович старается оправдать: не Алешины это привычки; они характерны, свойственны для того круга, где воспитывали Алешу; и не он в них виноват, да к тому же Алеша «был слишком ясен и прост душою и сам, первый, обличал в себе эти привычки, каялся в них и смеялся над ними».

Ивану Петровичу в голову не приходит сказать Наташе: да как же ты могла предпочесть мне, моей преданной и вер­ной любви, мне — умному и доброму человеку — этого пустого мальчика? Так вопрос не стоит для него, ему одно важно: не обидит ли он ее, «не погубит ли» этот мальчик.

Раз она полюбила этого человека, Ивану Петровичу ос­тается только одно: желать им счастья. И он ищет в Алеше хорошие черты; беспристрастно описывает его привлекатель­ные свойства и старается оправдать то, чего не может при­нять.

Но, описывая Алешу, он бессознательно говорит о нем очень страшные слова, выносит ему суровый приговор: «Даже самый эгоизм был в нем как-то привлекателен , именно по­тому, может быть, что был откровенен , а не скрыт. В нем ниче­го не было скрытного. Он был слаб, доверчив и робок серд­цем; воли у него не было никакой. Обидеть, обмануть его бы­ло бы и грешно и жалко, так же как грешно обмануть... ре­бенка. Он был не по летам наивен и почти ничего не понимал из действительной жизни; впрочем, и в сорок лет ничего бы, кажется, в ней не узнал. Такие люди как'бы осуждены на веч­ное несовершеннолетие».

А ведь, пожалуй, это не только Алеше приговор. «Вечное несовершеннолетие» — страшное обвинение тем, кто воспи­тал этого «ребенка» на горе не только окружающим, но и ему самому, кто обрек Алешу приносить людям зло, когда он хо­тел всем добра, но настолько не умел это добро девать, что оно оборачивалось бедой, несчастьем. Если бы он мог же­ниться на Наташе и подчиниться ей вполне, то, может быть, она сделала бы его счастливым и научила жить честно, да ведь он ничего же не мог сам — таким его вырастили. Алеша вовсе не понимает, что сейчас, сию минуту он делает страшное зло, поступок убийственный, безнравственный, гу­бит Наташино имя, честь ее отца, — наоборот, он уверен, что властвует событиями и руководит ими, то есть события, как всегда, сложатся сами, как он захочет.

Алеша искренне любит Наташу, счастлив, что она пришла, что она горда его любовью, что Ваня тоже здесь и готов быть его другом.

«— Не вините и меня. Как давно я хотел вас обнять как родного брата... Будем друзьями и... простите нас, — приба­вил он вполголоса и немного покраснев, но с такой прекрас­ной улыбкой, что я не мог не отозваться всем моим сердцем на его приветствие».

Каждый раз, когда читаю это место, думаю: а если бы сложилось наоборот? Если бы Наташа разлюбила Алешу, по­кинула его для Ивана Петровича, тогда был бы Алеша го­тов и обнять соперника, и быть ему родным братом, другом? Представить себе это невозможно, потому что счастлив дол­жен быть Алеша — он не умеет иначе; если б ему выпали стра­дания безответной любви, мучения ревности, их бы он не вы­держал — нашел бы другую любовь, да и только, он же в е ч - ный несовершеннолетний!

Но все сложилось, как сложилось, и Алеша, стремясь оправдаться, рисует свою картину происходящего:

«— Не вините меня! — повторил он, — уверяю вас, что теперь все эти несчастья., хоть они и очень сильны, — только на одну минуту. # в этом совершенно уверен... всему причи­ною эта семейная гордость, эти совершенно ненужные ссоры, какие-то там еще тяжбы!.. Но... (я об этом долго размышлял, уверяю вас) все это должно прекратиться. Мы все соединим­ся опять и тогда уже будем совершенно счастливы, так что даже и старики помирятся, на нас глядя».

Он ведь добрый, Алеша, и он так хочет, чтобы все было хорошо! Только совсем не знает, как это сделать, и потому старается не вдаваться в подробности: «Вот видите, я и сам еще не хорошо знаю и, по правде, ничего еще там не устро­ил... Но все-таки мы, наверное, обвенчаемся послезавтра. Мне, по крайней мере, так кажется, потому что ведь нельзя же ина­че. Завтра же мы выезжаем... Тут у меня недалеко, в деревне, есть товарищ, лицейский, очень хороший человек; я вас, мо­жет быть, познакомлю. Там в селе есть и священник, а, впро­чем, наверное не знаю, есть или нет... Одно жаль, что я до сих пор не успел ни строчки написать туда; предупредить бы надо. Пожалуй, моего приятеля нет теперь и дома... Но — это последняя вещь! Была бы решимость, а там все само собою устроится, не правда ли?»

Вся эта речь звучит как сознательное оскорбление, нане­сенное Наташе, как продуманные отговорки от венчания? Ни­чего подобного! Алеша совершенно искренен, он просто даже думать не умеет, отбрасывает от себя все земные заботы — и, главное, в его жизни всегда все само устраивалось, почему же теперь не устроится, когда надо? И мысли у него нет, что все устраивал отец, так, как хотел он, а не Алеша, и теперь опять все будет только так, как захочет его отец. Князь вырастил сына, какого ему было нужно, теперь он может и отпустить сына на кажущуюся волю — все равно ни с одной жизненной задачей сын без отца не справится.

Алеша и сам чувствует неубедительность своих рассужде­ний. Он старается найти хотя бы сильные слова: «совершен­но уверен», «я об этом долго размышлял, уверяю вас», «мы... будем совершенно счастливы».

Будущее он тоже продумал — на свой лад: отец простит «непременно; что же ему останется делать? То есть он, разу­меется, проклянет меня сначала... Но ведь все это не серьез­но... посердится и простит... только, может быть, не так ско­ро. Ну что ж?.. Вот видите: я хочу писать повести и прода­вать в журналы, так же как и вы. Вы мне поможете с жур­налистами, не правда ли?.. А впрочем, вы, кажется, и правы: я ведь ничего не знаю в действительной жизни; так мне и Наташа говорит; это, впрочем, мне и все говорят... У меня все-таки много надежд, а в материальном отношении мы будем совершенно обеспечены... я ведь в крайнем случае могу давать уроки музыки... Я не стыжусь жить и таким трудом... Нако­нец, в самом крайнем случае, я, может быть, действительно займусь службой...»

Достоевский не щадит своего героя — Алеша открывается перед читателями сразу и навсегда; после этой первой встре­чи он уже ничем не может нас удивить, он ясен. Чем наивнее, легкомысленнее все его разговоры, тем таинственнее и страш­нее выступает из-за его спины фигура князя Валковского. Ведь Алеша пытается спорить с отцом, не называя его: он хо­тел бы устроить свою жизнь по другому образцу, не так, как хочет отец; отсюда нелепое намерение писать повести — ка­кой, в самом деле, из него писатель! Он признается, что не знает жизни, но тот путь, на который его толкает отец, не­приятен Алеше, и только «в самом крайнем случае» он готов идти служить на какое-нибудь найденное отцом теплое мес­течко. Отец, видимо, тоже говорил сыну, что он не знает жиз­ни («это, впрочем, мне и все говорят» — в данном случае, все — отец, который, видимо, использует Алешину неспособ­ность понять «действительную жизнь», чтобы оторвать его от Наташи). И еще раз мы слышим голос отца в Алешиных рассуждениях: собираясь давать уроки музыки, он гордо со­общает: «Я не стыжусь жить и таким трудом...» — ведь ни Наташе, ни Ивану Петровичу не придет в голову стыдить его «таким трудом» — это, видимо, отголосок споров с отцом, ко­торый считает труд учителя постыдным для князя!