Наталья Долинина - По страницам Войны и мира

Н. Долинина

По страницам «Войны и мира»

I

« — Навсегда? — сказала девочка. — До

самой смерти? — И , взяв его под руку, она с

счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в

диванную».

1. ПЕРВЫЕ СТРАНИЦЫ

В «Анне Карениной» увлекательное начинается сразу, с первых строк:

«Все счастливые семьи похожи друг на друга. Каждая несчастливая семья несчастлива по-свое-

му.

Все смешалось в доме Облонских».

Мы погружаемся в чужую сложную жизнь, едва успев открыть книгу. Мы сочувствуем и бедной

Долли, и ее растерявшемуся грешному мужу; мы ждем главной героини — той, чьим именем названа

книга, и она появляется, сияя победным очарованием; мы влюбляемся в нее вместе с Вронским, уже

не в силах оторваться от книги, движимые самым естественным из читательских вопросов: что будет

дальше?

К «Войне и миру» надо пробиться через непонятность первых фраз и страниц, может быть,

даже глав.

Почему я должна интересоваться тем, что сказала (да еще по-французски!) какая-то извест-

ная ( к о м у она известна?) Анна Павловна Шерер, «встречая важного и чиновного князя Василия» в

июле 1805 года! Какое мне сегодня дело до Генуи и Лукки, превращенных Наполеоном в свои «по-

местья»! Нисколько мне не нужны и только зевоту вызывают все эти виконты и аббаты, собравшиеся

у фрейлины Шерер (кто такая фрейлина, я не знаю и знать не хочу).

Так или примерно так рассуждают почти все молодые люди, начинающие читать «Войну и

мир». Так думала когда-то и я, продираясь сквозь непонятный мне разговор двух немолодых светских

людей.

Но что-то застряло в моем мозгу, пока я раздраженно читала первую страницу, — может

быть, именно слово известная в применении к Анне Павловне Шерер или то, что князь Василий во-

шел в гостиную «с светлым выражением плоского лица». Что значит — плоское лицо? Круглое, как

блин? Или — с невыразительными чертами, маленьким носом, стертое, незначительное? Или сло-

во «плоское» определяет вовсе не форму лица, а его выражение — говорят же: плоская шутка, плос-

кая острота. Но почему тогда это выражение светлое?

Французский текст разговоров остался пока за пределами моего сознания, а вот в русском воз-

никло что-то, не позволяющее отложить книгу. Может быть, светлое — то выражение, какое князь Ва-

силий хотел придать своему лицу, а плоское — то, которое сохранялось на лице против воли князя

Василия?

Естественный читательский вопрос: что будет дальше? — возник у меня с первой же страницы,

но не в обычном своем смысле: что случится с героями, а в другом — чем еще, каким словом, же-

стом, деталью остановит меня Толстой и, не позволяя читать дальше, прикажет задуматься...

Толстой, как и Пушкин, у каждого свой. И не один — он меняется с годами, он разный у одного и

того же человека в молодости и позже, он меняется несколько раз за нашу жизнь, как меняемся мы

сами.

Мой Толстой недобрый, но всезнающий, как бог. Он может заблуждаться в своих идеях, и

эти идеи бывают чужды и непонятны мне; но никогда он не ошибается в понимании души человече-

ской; хитрыми маленькими глазками он видит людей насквозь; его сильные крестьянские руки бы-

стро раскладывают на столе пасьянс, и домашние знают: что-то не ладится в работе, раз он долго си-

дит за картами, а он в это время слышит пронзительный крик старого князя Болконского, видит то

быстрое движение, которым Наташа стала на колени у постели раненого Андрея, чувствует безумный

стыд Пьера: зачем, зачем он сказал Элен три французских слова: «Je vous aime...»

В первых главах Толстой, казалось бы, спокойно и неторопливо описывает светский вечер, не име-

ющий прямого отношения ко всему, что будет дальше. Но здесь — незаметно для нас — завязывают-

ся все нити. Здесь Пьер впервые «почти испуганными, восторженными глазами» смотрит на красави-

цу Элен; здесь решают женить Анатоля на княжне Марье; сюда приезжает Анна Михайловна Друбец-

1

кая, чтобы пристроить своего сына на теплое местечко в гвардии; здесь Пьер делает одну неучтивость

за другой и, уходя, собирается надеть, вместо своей шляпы, треуголку генерала... Здесь становится

ясно, что князь Андрей не любит свою жену и не знал еще настоящей любви, — она может прийти

к нему в свой час; много позже, когда он найдет и оценит Наташу, «с ее удивлением, радостью, и робо-

стью, и даже ошибками во французском языке», — Наташу, на которой не было светского отпечатка, —

тогда нам вспомнится вечер у Шерер и жена Андрея, маленькая княгиня, с ее неестественной пре-

лестью.

Все нити будущего романа завязываются здесь, на вечере у Шерер. И за всем этим стоит недо-

брый старик с острыми глазами, выглядывающими из-под низких бровей. Я знаю, что Толстому,

когда он писал «Войну и мир», не было сорока лет, — в моем восприятии он все равно старик с на-

супленными бровями, с раздваивающейся бородой, мудрый и всезнающий.

Его молодые портреты — тот, например, где он, начинающий литератор в офицерском мундире,

стоит среди великих: Тургенева, Островского, Гончарова — его молодые портреты связаны для меня с

«Севастопольскими рассказами», с «Детством», «Отрочеством» и «Юностью», а вот «Войну и мир»

— не знаю, не понимаю, как мог написать человек еще не старый, и невольно приписываю, прибав-

ляю ему лет двадцать, если не тридцать.

Уже на этих первых страницах есть вещи непостижимые. Вот, например: «Как хозяин прядиль-

ной мастерской, посадив работников по местам, прохаживается по заведению, замечая неподвиж-

ность или непривычный, скрипящий, слишком громкий звук веретена, торопливо идет, сдерживает

или пускает его в надлежащий ход, — так и Анна Павловна, прохажива ясь по своей гостиной, под-

ходила к замолкнувшему или слишком много говорившему кружку и одним словом или перемещением

опять заводила равномерную, приличную разговорную машину». (Курсив мой. — Н. Д.) И дальше:

Вечер Анны Павловны был пущен. Веретена со всех сторон равномерно и не умолкая шумели».

(Курсив мой. — Н. Д.)

Каждый раз, когда я это читаю, хочется посмотреть страницу на свет — как это написано я

нет ли еще чего-нибудь за строчкой. Но дальше обнаруживается, что Анна Павловна угощала своих

гостей виконтом, «как хороший метрдотель подает как нечто сверхъестественно-прекрасное тот кусок

говядины, который есть не захочется, если увидать его в грязной кухне», и что «виконт был подан

обществу в самом изящном и выгодном для него свете, как ростбиф на горячем блюде, посыпанный