Сергей Семанов - Дневник 1982 года

— Подсчитал на июнь 1982: средний возраст членов — 70, кандидатов — 66, секретарей (их лишь 3) — 69. 11 чело­век — 70 лет и старше. Да они рухнут все, и довольно скоро, но придут люди, младше нас. А нам (в лучшем случае!) останутся лишь мемуары.

Эко: об арестах и обысках 6 апр[еля] поспешно сообщила «Монд». Верный признак: значит, из них!

— Мне передали (Л.), что в апр[ельском] номере «Посева» было краткое сообщ[ение] о следствии над Ивановым и что вызывали Глазунова, меня, нескольких офицеров из Геншта­ба и КГБ.

Обсуждал тут, писать ли письмо Андр[опову], что выбросили из ред­коллегии и вообще. Не знаю. Тут то же, что выступать или не выступать открыто против Михалкова год назад, или подавать в суд на «ЛитРоссию», или публично выступить о Медунове. Т.е. надо выбрать между выжиданием и резкими, прямыми действиями. Не могу решиться. Инерция тянет к вы­жиданию. Угрозы тому способствуют, семья заставляет быть осторожным.

— Двоюродный: Лощиц напи­сал «для истории» Никите Михалкову: не надо мне денег за право экраниза­ции (это 4 тыс.), лёгкие деньги легко и тают, со светлым вас Христовым Вос­кресеньем; расчёт был верен — Никита тут же бросился в «мерседес» и пом­чался к главбуху с воплем: как, вы до сих пор не заплатили этому светлому бессребренику!.. Если уж деньги лиш­ние, а ты православный, то пожертвуй их на храм.

— Ректор пединститута с помо­щью партсекретаря убрали Щагина. На его место — пустой, безликий че­ловечек. Бранили и статью Кузьмина. Да, этого следовало ожидать. Боко­вым следствием будет то, что меня не утвердят. Заколодило нас. <... >

— Агажимент означает повышен­ное внимание и указывает цель. Обду­мываю абсентеизм как лучшее сред­ство. Видимо, дело идёт под огласку и даже под прессу. Вокруг возникнет от­чуждение.

— 12 мая арестован Бородин. По­лагают, что это опять вокруг Глазу­нова — он был у него присным; воз­можно, Глазунова приглашали по делу Иванова. «Посев» сообщал о нём, обо мне и «нескольких офицерах Генштаба и КГБ».

— Ясно, что дело Иванова будут да­вать не келейно, а, напротив — с при­влечением внимания, иначе не стоило бы городить суд и вызывать меня. Карл уже предрекал, что в прессе будет. Характерно и то, что Евсеева не при­глашают, а ведь и дела какие-то совер­шали, ясно тут всё. Андропов вёл это дело через ЧК, теперь доведёт его как идеолог. Картина проясняется, но это не в нашу пользу. Подумал тут: в апре­ле меня выбросили с работы, в июле — вызвали в ЧК и угрожали уголовным делом, в октябре — республиканский минпрос не утвердил мне полставки, в декабре — скандал вокруг «Нашего [современника]», в январе — попытка увольнения именем ЦК, в марте при­вод в Лефортово, в июне же. Густо меня обложили. Уверен, что не только нервный Гусев, но и Скорупа какой- ниб[удь] сдохли бы от всего этого, растаяли, как свечи. Закалили. Только долго ли будут закалять ещё?

— Лев: Проханов крестился, счи­тает, что надо любой ценой сохранять империю, за это его, мол, и поднима­ют. М-да. Меня вот почему-то за то же самое никак не выдвигают. Его же поддерживают они все, про него сплет­ничают, что половина, а он, видите ли, крестится. И от ЧК разъезжает по са­мым злачным местам, обходя, однако, Ближний Восток и всю эту тему. <... >

— Немец: в Ин-те Иноземцева па­ника, обнаружено страшное и безза­стенчивое воровство, дача директора построена за счёт строительства ново­го здания, мебель импортная появи­лась у него и у всех замов, множество людей зачислялись на липовые долж­ности, они получали стаж для посту­пления в вуз, а жалование шло к заму «по общим вопросам», бывшему сан­технику в правит[ельственном] доме, где жил Николай Израилевич ранее. Теперь ещё арестованы двое, в том чис­ле из сектора Мирского, ибо они — то самое, ибо других там нет. Где-то око­ло 10 июня Иноземцева вызвали к Ан­дропову, Гришину и Зимянину, ругали, больше всех шумел Михвас. Он рас­сматривает всё это не как случайность, а совпадение, исправляемое. Об Афга­нистане: там Амин хотел вырезать по­ловину партии, наши, конечно, узнали, Рожа «из гуманизма» предложил его сместить, Устинов и Андропов возра­жали, но поддержал на П[олит]б[юро] Черненко и другие холуи, к[оторы]е ни за что не отвечают (это его слова). Те­перь там не очень сильная резня, режут в основном друг друга, Вьетнама не по­лучилось, видится Хомейни. В Польше положение необратимо, генералу и его присным просто некуда деться.

— Попов: по делу Иванова прохо­дит 25 свидетелей, процесс будет дол­го — три дня (23-25), сугубо закрытый, меня там числят в первых свидетелях, Иванов во всём покаялся, признал свои четыре инкриминируемые ему работы вредными («Рыцарь», «Логи­ка», редактирование «Вече» и статью по поводу полемики Соженицын-Сахаров, — он был на стороне Солже­ницына). Экспертом на предмет анти­советчины выступал кто-то из ИМЛ, препроводит[ельная] подписана Егоровым. Обо мне он очень ахал, какой я хороший, восклицал: С.Н. не надо приходить, пусть возьмёт бюллетень или куда-нибудь уедет. Что это — за­дание или искреннее мнение романти­ка и всё-таки русского человека? Кста­ти, он делал выписки из сочинений Иванова и очень интересовался ими. Вспомнил: эксперт из ИМЛ какой-то Салахов (?) или Самедов (?), словом, фамилия подобрана явно не русская. Я о таком имени никогда не слышал.

— Дело провернули наспех и по­верхностно, из 25 свидетелей явилось только 8, никого не разыскивали, хотя не пришли Гусев, Сушилин и я. Моё письмо, впрочем, засчитали. По сло­вам адвоката, в деле есть показания Глазунова, взятые у него в мастерской, а также Бегуна и Цитовича, взятые в Минске; будто бы м[атериа]лы о По­номарёвой, Гусеве, Сушилине и [обо] мне выделены особо, до первого, мол, нарушения. Всё было явно и очевидно разыграно между судом, адвокатом и подсудимым. «Да» и «нет» не говори­ли, чёрное и белое (т.е. сионизм и ма­сонство) не называли. Судья был стар, глуп и жалок, прокурорша не лучше, адвокат явно служил туда и к тому же просто халтурил. Рыжиков по­носил Иванова, сказав, что накануне франц[узской] революции тоже рас­пространялись подобные сочинения (намёк на провокационное разоблачительство), что Иванов с двойным дном, а познакомился он с ним «у дверей кабинета Семанова». У Пономарёвой тоже спросили про меня, она сказала, что познакомилась после ареста Ива­нова: была, мол, растеряна, хотела по­советоваться. Иванов гладко и патети­чески каялся, обходя все острые темы. Вид у него был ужасный. Очевидно, ему пообещали за «откровенность» нечто вроде помилования, но проку­рорша попросила год тюрьмы и 5 лет ссылки, последнее — предельный срок по статье. Иванов заволновался, по­просил было перенести заседание на другой день, но адвокат его быстрень­ко уговорил. Суд и вынес такое наказа­ние. Думаю, что изменения приговора не будет: тем, кто заварил дело, важно отчитаться: видите, мы их тоже суро­во наказали!.. А если он помрёт (это и случится, видимо, очень скоро), то не у них, в Лефортово. Думаю, дело за­кончилось, а по слухам, у Иноземцева взяли ещё трёх, кроме тех двух. Раз­мен? ЧК добилась успеха: наш патрио­тический, так сказать, лагерь, напу­ган, наполнен паническими и взаимно очернительными слухами, полностью освещён изнутри: тайной полиции те­перь всё известно с большой точно­стью. Дело они решили не раздувать (ЧК или те, кто им указывает), ибо сам разговор вокруг т. Дзержинского и 1937-го года, это. Как говорил Кащей: не надо привлекать внимания. Пред­ставители печати на суде не присут­ствовали, только краснопресненское ГБ в виде публики. По голосам пока вроде бы не слыхать. Да и не будут, идеология у нас и у них — сообщающи­еся сосуды. Над нами явная и прямая угроза, следует вести себя осторожно. Ладно, подождём.