Анна Берзер - Сталин и литература

В Царицыне всех он поднял и организовал по всем фабрикам и заводам. Через несколько дней Царицын нельзя было узнать — так изменился город с приездом Сталина.

Это — тоже художественный вклад Алексея Толстого. Картины того, как работал Сталин.

Но, одновременно, он еще и воюет. Ведь ему, Сталину, суждено разбить вредитель­ский план Троцкого по обороне Царицына и самому отвоевать город. Все происходит, как в сказочном сне. Сталин (один) бежит в арсенал, бегает (тоже один) по подвалам. И с одного орудийного завода —- на другой. Он добывает оружие для армии, а к Климу Ворошилову приходит гонец: "От товарища Сталина. Товарищ Сталин посылает вам броневик в личное распоряжение". Он создает новую армию, потому что, кроме Сталина и Клима Ворошилова, все оказались неспособными вести войну.

И на своем бронепоезде мчится по выжженной пустынной степи, следит за летящим коршуном и мечтает о том, какие самолеты мы научимся когда-нибудь строить. "Нижние веки его приподнялись. Он шагал, не глядя теперь ни на коршунов, ни на сусликов между кустами полыни".

Значит, Алексей Толстой наградил его еще даром мечтать.

Главным врагом его является саботажник Снесарев, и он требует его убрать. Начинается оборона Царицына. Фантастический вагон Сталина "был... сердцем", "Сталин не выходил из окопов", — вдруг узнаём мы в конце книги. Как ни напряг ает Алексей Толстой все свои способности, но конкретных боев нет. Но они и не нужны герою в его символическом вознесении ввысь.Все кончается телеграммой Ленину — Царицын взят Сталиным при участии Ворошилова.

Так заканчивается эта история у Алексея Толстого.

Я не историк, но знаю давно, какая это ложь. Знаю, что Сталин не руководил боями за Царицын, не брал город. Это сделал бывший царский генерал Снесарев. Он перешел на сторону Красной армии и руководил боями за Царицын. И победил. Снесарев в повести Алексея Толстого — ставленник Троцкого и главный враг. А Сталин выезжал на Южный фронт, о чем я уже писала выше, принес там много бед. Отражено это и в произведениях Юрия Трифонова — "Отблеск костра", "Старик". И запечатлено в гибели его семьи — потому что его отец и дядя, командиры Красной армии, пересек­лись под Царицыным со Сталиным.

Первый вариант этой главы был написан давно. Я возвращалась к нему несколько раз, не думая о печати. А только что переписала снова — думая.

И вдруг события текущего дня принесли неожиданно такое детективное заверше­ние этой главы. Только что "Московские новости" (24 февраля 1991 года) в отделе "300 слов" напечатали сообщение:

"На аукционе фирмы Сотбис в Англии лицами, которые пожелали остаться неизвестными, куплена записка Иосифа Сталина Климу Ворошилову. Текст ее каса­ется бывшего царского генерала Андрея Снесарева, перешедшего на сторону Красной Армии. Снесареву удалось остановить наступление белых под Царицыным. Но позже этот успех Сталин приписал себе, а генерала сослал на Соловки. "Клим, — пишет Сталин, — считаю, что Снесареву можно заменить высшую меру наказания десятью годами заключения". Небезынтересно, что записка Сталина появилась на аукционе к 25-летнему юбилею генерала Снесарева".

Кто победил под Царицыным? Кто расплатился за эту победу? Но записка эта — не новый ли мираж про Сталина? Я не уверена в том, что ее не написал Алексей Толстой. Не буквально, а символично. А может — и буквально. Надо помнить — на каком пропитанном кровью поле возрос его "Хлеб". А когда Сталин просит смягчить меру наказания — я знаю, читать следует наоборот, слова переставлять в обратном порядке. Но про Снесарева, увы. я не смогу, пока, ничего узнать.

Подводя итоги, я хочу еще раз повторить, что образ, созданный Алексеем Толстым, был насущно необходим Сталину и принят "лично им" — со всеми подробностями и деталями во всем величии.

5

В моей жизни самым затягивающим и опасным был не "Хлеб" Алексея Толстого, не "Счастье" Павленко, не стихи Симонова. Я всегда — отчетливо или смутно — чувствовала их неправду. Опасны были песни, которые пели хором — особенно в школьные годы, во время демонстрации или уроков пения. Да, не надо попадать в стадо, не надо становиться в строй. Звуки марша, когда рядом друзья детства, могут заворожить сильнее слов.

Всю жизнь меня сопровождает голос отца, демократичнейшего человека: "В тебе воспитали стадные чувства". Он не хотел, чтобы я поступала в школу, он не разгова­ривал со мной после того, как наш класс приняли в пионерский отряд, он не разговаривал ни со мной, ни с мамой после того, когда я подала документы на филологический факультет ИФЛИ, любя литературу и почитая ее превыше всего. Нет, он не сомневался в моих способностях, он верил в них больше, чем я. Но только повторял: "Как ты будешь жить с такой профессией... В этой стране...". Хотел, чтобы пошла в Архитектурный, всю свою жизнь хранил мои детские рисунки в своем портфеле. В нашей семье были и архитекторы и врачи. Под его активным напором я поехала забирать документы из ИФЛИ, чтобы подать на Медицинский. Решила твердо — поехала туда, где временно был размещен ИФЛИ. Перед тем, как зайти в приемную комиссию, я остановилась в коридоре и стала читать объявления, разве­шенные на стене: и там, среди прочих, висело одно — в нем назначались сроки экзаменов для студентов с "хвостами". И буднично перечислялись курсы, группы и предметы. Вдруг я прочитала: "древнерусская литература", "античная литература"... Не отдавая себе ясного отчета в том, что делаю, я отошла от объявления, спустилась но лестнице на улицу и отправилась домой.

Я проявила тогда, как сейчас понимаю, настоящую волю. С этого момента до 1-го сентября — дней зачисления в институт — жила в каком-то подъеме, сдавала через день экзамены по множеству предметов. Четыре раза — математику, три — литературу, физику, химию, географию и две истории. Конкурс был дикий — я узнала об этом только когда поступила. Оказалось, что по конкурсу я заняла второе место. Но что-то помогало мне сдавать, отвечать на викторинные вопросы по литературе, вело меня — какая-то сила была на моей стороне: был случай на экзамене по истории, которую мы знали хуже всего, когда экзаменаторы, восхищаясь моим ответом, оборвали меня на черте, за которой я ничего не знала.

Да, тогда, в первые дни, отец был в отчаянии. Оно становилось все сильнее, потому что как раз в это время начали уничтожать наш Новинский бульвар, на котором стоял наш дом. Его Новинский бульвар, который был частью собственной его жизни. С вековыми липами, разросшимися густыми аллеями. Отец осунулся за эти дни, когда начали рубить деревья и корчевать пни. Под нашими окнами. Я никогда не представ­ляла, что может быть такое.

С моим поведением он в эти дни примирился и даже дяде-архитектору с удовольствием рассказывал о нем. Не знаю, кто из нас был прав. Отец никогда не ошибался в своих предчувствиях и понимании того, что происходит в стране. Хотел облегчить мою судьбу... Знал, что такое литература в современном мире... "Чем ты будешь заниматься?" — до сих пор слышу его вопрос, на который я тогда не находила ответа. Должна сказать, что моя лучшая школьная подруга была на стороне отца. И ее мать — тоже.