Анна Берзер - Сталин и литература

По моим студенческим воспоминаниям, разгорелась между критиками острая дискуссия. Творит ли писатель "вопреки" своему мировоззрению или "благодаря"? Именно эти слова были употреблены, потому что прозвали их у нас в институте "вопрекистами" и "благодаристами". И была в нашей самой большой аудитории дискуссия, в которой "Литературный критик" блистал таким остроумием и полеми­ческим талантом, что невозможно было и минуту пропустить в их спорах. Должна при этом сказать, что, восхищаясь их речами, я колебалась, к кому примкнуть. Творят ли писатели "вопреки" или "благодаря"? "Литературный критик" считал, что "вопре­ки" — вопреки "реакционному мировоззрению" великие писатели творят великую литературу. Этим они, по-своему, спасали книги Достоевского, Гоголя и даже Толстого для нашей литературы. И шли, вероятно, от Ленина и его статей о Толстом. Но мне неуверенно и смутно казалось, что писатель может творить только "благодаря" — благодаря тому, что у писателя есть. Но было интересно слушать, думать и спорить со своими сверстниками.

Потом, в годы "Нового мира", я познакомилась с Михаилом Александровичем. Он был тогда — единственный верный марксист, быть может, последний такого таланта, силы ума и знаний. И умер он в трагическом одиночестве, не понятый молодыми поклонниками, которые всю жизнь сопровождали его восторженной толпой.

Это я пишу к тому, чтобы было понятно, в кого целил Сталин и кою убивал на своем пути. Это уничтожение журнала сопровождалось разнообразной системой действий, специальных мероприятий. Первое из них — ликвидация секции критики, чтобы были рассыпаны по разным секциям, чтобы не общались друг с другом. И передача функций "Литературного критика" и вообще критики органам партийной печати вплоть до краевых и областных газет и Института Маркса-Энгельса-Ленина.

Что движет Сталиным в этом постановлении? Прежде всего — острая зависть к таланту, ораторскому мастерству, зависть бездарного неудачника, ставшего хозяином страны. Хозяйский тон — главная стилистически-индивидуальная черта постановле­ния. Так был разгромлен, закрыт и уничтожен яркий и серьезный марксистский журнал — "Литературный критик". Навсегда! Вот чем был Сталин занят накануне войны, глаз не спуская с печатного слова. И тут этот темный субъект побеждал всегда.

Шли последние наши мирные месяцы. И ифлийские студенты со всех факультетов и курсов, в их числе и читатели "Литературного критика", бросились умирать на полях войны...

Есть особое предательство по отношению к своему народу и молодому поколению, что принимает Сталин это постановление в дни дружбы с Гитлером и, одновременно, накануне войны. Гитлеровская печать и в том, что многие критики были евреями, что символизирует дружеское слияние Сталина и Гитлера. А среди погибших на войне наших студентов тоже было много евреев. И много было у нас погибших поэтов, сатириков и очень много замечательных критиков. Особенно критиков и настоящих филологов. Ведь у нас был необыкновенный институт, и многие сравнивали его с пушкинским лицеем. И Твардовский кончал наш институт. И Солженицын поступил заочно на философский факультет. А Солженицын — наш сверстник, и перебитое наше поколение может гордиться тем, что такой писатель вышел из его рядов, свидетельствуя о правде, мужестве и удивительном трудолюбии, которым были отмечены лучшие из нас. Каждое поколение имеет свою литературную вершину. Наша вершина — Солженицын.

Но я оторвалась от "Литературного критика", и мне нужно снова вернуться к нему. В моей будущей журнальной жизни разгром и уничтожение журналов будет главной трагедией. И личной и профессиональной — в неразрывном их единстве. И "Новый мир", а до этого журнал "Москва"... Сердцем, кожей, а потом уже умом понимаю, что это такое. Знаю, как связан каждый разгром с эпохой, с временем и конкретными шагами истории, которая топчет и уничтожает нас.

Меня потрясло одно совпадение дат: я писала выше, что постановление о "Литера­турном критике" принято 2-го декабря 1940 года. А недавно в одной из публикаций нынешнего времени обнаружила эту же дату: оказывается, 2-го декабря 1940 года был расстрелян Мейерхольд. В один день с "Литературным критиком". Случайное ли это совпадение? Нет, не случайное, а закономерное и при этом символическое. Я еще раз хочу напомнить, что эта особая безнаказанность по всем направлениям была в период дружбы с Гитлером, резкой отгороженности от западного мира, от Америки. То было любимое Сталиным состояние холодной войны, без которого он не мог спокойно править в своем царстве. Мы не изучили как следует этот период их дружбы, не подняли документов.

Хочу к этому добавить несколько слов, по времени забегая вперед. Значит, разгромом журнала он закончил последний наш мирный год. А чем после победы возвестил начало новой эпохи? Когда миллионы людей трупами устилали дорогу к рейхстагу, а он, как напившийся кровью упырь, присвоил себе их победу? Как растоптал надежду интеллигенции, писателей и артистов, что после такой войны и такой победы мы будем говорить правду? Как начал новый этап холодной войны против Запада?

Ответ один — "Постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград" в августе 1946 года. Зощенко... Ахматова и много других имен...

Первый послевоенный разгром! Начало холодной войны! В те годы было невоз­можно уловить эту связь, но ужас от постановления был всеобщим. О нем сейчас много написано, но никто, по-моему, не уловил его международного значения. Здесь же мне важно подчеркнуть и повторить: разгромом журналов Сталин закончил мирный период нашей жизни, разгромом журналов начал новый послевоенный этап. Подчеркнуть эту зловещую связь. Не одного журнала, а журналов! По грубости и хамскому тону — тоже шаг вперед. Я в тот год начинала работать и слышала ото всех, что текст целиком написан им. Не говорили, а шептали, на ухо.

Тут мне хотелось остановиться только на одном его слове. Вероятно, слава Маяковского тоже не давала ему покоя. И он решил, что будет создавать собственные слова, и придумал слово "наплевизм", сделав Зощенко главой этого течения. Взял слово "наплевать" и прибавил ему окончание "изм" — по типу "коммунизм". И это необыкновенно богатое народное слово "наплевать" превратилось в бюрократическо­го урода. Видно, как задушил он это слово, исковеркал и довел до пародийного смысла.

С этим словом связаны у меня последние воспоминания о встрече с тяжелобольным нашим ифлийским учителем — Григорием Осиповичем Винокуром, великим филоло­гом. Мы, несколько бывших его студентов, поехали навестить его на даче. Я была так придавлена постановлением, что не могла ни о чем говорить. А говорить вообще было нельзя. Но, помня его потрясающий курс — история русского литературного языка — и опираясь на его положения, я, не объясняя почему, вдруг спросила: